Александр Дюма - Красный сфинкс
— Смельчаки, — смеясь, сказал Ришелье.
— Только будьте добры, ваше высокопреосвященство, дать нам детальный план сцен, чтобы мы ни в чем не отступили от вашей воли.
— Тогда, — сказал Буаробер, — я займусь третьим.
— А я четвертым, — сказал л`Этуаль.
— А я пятым, — сказал Кольте.
— Если вы займетесь пятым, Кольте, — сказал Ришелье, — я вам посоветую… — и, тронув его за плечо, увел в оконную нишу, где продолжил разговор вполголоса.
Тем временем Ротру наклонился к уху своего друга Корнеля:
— Пьер, с этого часа твоя судьба у тебя в руках, от тебя зависит не упустить ее.
— Что для этого нужно сделать? — все так же наивно спросил Корнель.
— Писать стихи, которые будут не лучше стихов господина кардинала, — ответил Ротру.
XIX. ПРИДВОРНЫЕ НОВОСТИ
Когда пять актов «Мирам» были распределены, и Кольте получил рекомендации относительно пятого акта, сотрудники кардинала попрощались с ним. Исключение составили Корнель и Ротру: Ришелье задержал их и часть ночи диктовал полный план двух первых актов.
Буаробер должен был вернуться на следующее утро, чтобы получить наставления для себя и своих товарищей, которым он должен был их сообщить.
Корнель и Ротру заночевали в Шайо.
Утром они позавтракали с кардиналом; тот дал им последние рекомендации. Во время завтрака прибыл Буаробер. Корнель и Ротру откланялись; Буаробер остался.
У кардинала не было секретов от Буаробера, и тот мог видеть, несмотря на стремление кардинала заниматься только своей трагедией, какая глубокая озабоченность его скрывается за этим легкомысленным занятием.
Буаробер связался с Шарпантье и Россиньолем, узнал о возвращении Ботрю, Ла Салюди и Шарнасе. Он навестил отца Жозефа в его монастыре и уже накануне смог сказать кардиналу, каков был ответ монаха королю. Этот ответ очень обрадовал Ришелье: полностью доверяя скромности монаха, он не очень доверял его честолюбию (и действительно, позже отец Жозеф его предал, но пока он считал, что час измены еще не наступил). Наконец, Буаробер узнал, что Сукарьер и Лопес должны днем представить королю свои отчеты.
Итак, надежда увидеть короля еще не была потеряна: третий день, определенный кардиналом как предел надежд, еще не истек.
Около двух часов дня Послышался галоп скачущей лошади. Кардинал поспешил к окну, хотя ясно было, что всадник не мог быть королем.
Как ни уверен в себе был кардинал, он не смог сдержать возгласа радости: молодой человек в костюме королевского пажа проворно соскочил с лошади и бросил поводья лакею кардинала. Ришелье узнал Сен-Симона — того друга Барада, что доставил столь важное известие Марион Делорм.
— Буаробер, — быстро сказал кардинал, — приведите ко мне этого молодого человека и последите, чтобы нам никто не помешал.
Буаробер сбежал по лестнице, и почти тотчас послышался быстрый шаг молодого человека, который поднимался, перепрыгивая через четыре ступеньки.
В дверях комнаты, где его ожидал кардинал, молодой человек оказался с ним лицом к лицу.
Он остановился как вкопанный, скорее сорвал, чем снял шляпу и преклонил колено перед кардиналом.
— Что вы делаете, сударь? — смеясь, спросил кардинал. — Я же не король!
— Вы уже не король, монсеньер, это верно, — ответил молодой человек, — но с Божьей помощью вновь станете им.
Дрожь удовольствия пробежала по телу кардинала.
— Вы оказали мне услугу, сударь, — сказал он — и если я вновь стану министром, чего, может быть, напрасно желаю, то постараюсь забыть о своих врагах, но обещаю вам, что буду помнить о моих друзьях. Вы привезли мне какую-нибудь хорошую новость? Но встаньте же, прошу вас.
— Я прибыл от одной прекрасной дамы, чье имя не решаюсь назвать перед монсеньером, ответил, поднимаясь, Сен-Симон.
— Неважно, — сказал кардинал, — я догадаюсь.
— Она поручила мне сказать вашему высокопреосвященству, что видела короля около трех часов дня и будет очень удивлена, если в половине четвертого король не будет у вас.
— Эта дама, — сказал Ришелье, — по-видимому, не принадлежит к придворному штату или не бывает при дворе, ибо не знает правил этикета, иначе она не предположила бы, что король может посетить скромнейшего из своих слуг.
— Эта дама действительно не принадлежит к придворному штату — ответил Сен-Симон. — Правда и то, что она не бывает при дворе; однако многие придворные посещают ее и считают это за честь. Вот почему я весьма верю ее предсказаниям, если она удостаивает чести мне их делать.
— Она вам их когда-нибудь делала?
— Мне, монсеньер? — переспросил Сен-Симон и рассмеялся чистосердечным смехом молодости, показывая великолепные зубы.
— Не говорила ли она вам когда-нибудь, что, по всей вероятности, господин Барада окажется в немилости у короля, что сменит его господин де Сен-Симон и что продвижению этого молодого человека некий кардинал, который был министром и намеревается вновь стать им, не только не будет противиться, но, наоборот, поможет?
— Она говорила мне нечто в этом роде, монсеньер, но это было не предсказание. Это было обещание, а я меньше верю обещаниям Марион Делорм… Ах, Боже мой! Вот я невольно и назвал ее!
— Я, как Цезарь, — сказал Ришелье, — несколько глух на правое ухо. Я не расслышал.
— Простите, монсеньер, — заметил Сен-Симон, — но я полагал, что Цезарь плохо слышал на левое ухо.
— Возможно, ответил кардинал, — но во всяком случае у меня есть перед ним одно преимущество: я глух на то ухо, каким не хочу слышать. Вы только что от двора, какие там новости? Само собой разумеется, я спрашиваю вас о новостях, которые все знают, и которых я не знаю, живя в Шайо, то есть в провинции.
— Новости? — сказал Сен-Симон. — Вот они в нескольких словах. Три дня назад господин кардинал подал в отставку и в Лувре был праздник.
— Я это знаю.
— Король надавал обещаний всем: пятьдесят тысяч экю господину герцогу Орлеанскому, шестьдесят тысяч франков королеве-Матери тридцать тысяч франков царствующей королеве.
— И он дал им эти деньги?
— Нет, и вот ведь какая неосторожность: августейшие одаряемые положились на слово короля и, вместо того чтобы заставить его тут же подписать ордера на имя некоего интенданта Шарпантье, удовлетворились королевским обещанием. Но…
— Но?..
— Но на следующий день, вернувшись с Королевской площади, король ни с кем не виделся, заперся у себя, обедал вдвоем с л’Анжели и предложил ему тридцать тысяч франков; тот наотрез отказался.
— А-а!
— Это удивляет ваше Высокопреосвященство.
— Нет.
— Тогда он послал за Барада и ему тоже пообещал тридцать тысяч; но Барада, менее доверчивый, чем Месье, чем ее величество королева-мать, чем ее величество царствующая королева, попросил сразу подписать ордер и получил деньги в тот же вечер.
— А остальные?
— Остальные все еще ждут. Сегодня утром в Лувре был совет. Этот совет состоит из Месье, королевы-матери, царствующей королевы, хранителя печатей Марийяка, Марийяка шпаги, Ла Вьёвиля, который по-прежнему «плывет», поскольку король вернул господину Шарпантье ключ от кассы, из господина де Бассомпьера и не знаю из кого еще.
— А король? Король?
— Король? — переспросил Сен-Симон.
— Присутствовал ли он на совете?
— Нет, монсеньор, король передал, что он болен.
— И вы знаете, о чем шла речь?
— По-видимому о войне.
— Почему вы так думаете?
— Монсеньер Гастон ушел разгневанный после замечания, сделанного ему господином де Бассомпьером.
— Какого замечания?
— Монсеньер Гастон в качестве главного наместника прокладывал маршрут армии. Речь шла о переправе через реку кажется через Дюраис.
«Где мы переправимся?» — спросил Бассомпьер.
«Здесь, сударь», — отвечал монсеньер Гастон, поднеся палец к карте.
«Позволю себе заметить, монсеньер, что ваш палец — не мост», — сказал Бассомпьер, и монсеньер Гастон в ярости ушел с совета.
Радостная улыбка осветила лицо Ришелье.
— Не знаю, чем объясняется, что я не даю им переправляться через реки там, где они хотят, и не держусь в стороне, чтобы смеяться над их бедствиями.
— Вы не стали бы над ними смеяться, монсеньер, — сказал Сен-Симон более серьезным тоном, чем можно было от него ожидать.
Ришелье посмотрел на него.
— Ибо их бедствие, — продолжал молодой человек, — было бы бедствием Франции.
— Хорошо, сударь, — сказал кардинал, — я вас благодарю; так вы говорите, что король с позавчерашнего дня не виделся ни с кем из своей семьи?
— Ни с кем, ручаюсь, монсеньер.
— И что один господин Барада получил свои тридцать тысяч?
— В этом я совершенно уверен: он позвал меня к подножию лестницы, чтобы я помог перенести к нему его богатство.
