Нид Олов - Королева Жанна. Книги 1-3
— Я не заметил среди гостей полковника Горна, — сказал один из «чертей». — Капитан Денхотр, вы не видали его?
Другой «черт», виргинский гвардеец, покачал головой. Респиги раздраженно бросил:
— Дался вам полковник Горн!
— Ваше сиятельство, — не унимался «черт», — я предпочел бы, чтобы полковник Горн был с нами…
— Вы не могли бы помолчать, сеньор Гуарнери? — рявкнул наместник. — Мне не интересно знать, что вы предпочитаете. А я вот предпочел бы не слышать вашего голоса.
— Мясо готово! — возвестил кто-то. — Выпьем, господа!
Поднявшись с мест, все протянули кубки к Респиги:
— Слава Люциферу, владыке ночи!
Респиги жадно выпил, но есть не стал. Пока другие аппетитно расправлялись с ароматными сочными кусками, он хмуро тянул вино. Рука его полезла, чтобы заправить в рот кончик закрученного уса, но он вспомнил, что усы и борода обильно нафабрены помадой. Он отдернул руку и шепотом выругался.
Из бальной залы донеслись звуки музыки: начались танцы. Респиги мрачно пил. «Черти» исправно поднимали тосты в честь Люцифера, словно не замечая его настроения.
В десять часов в буфетную вошел полковник Горн, без маски, в сине-белом костюме ландскнехта. С ним был какой-то монах.
— Славная компания, — сказал он своим жестким голосом. — Привет вам, господа черти. А, вы тоже здесь, капитан Денхотр? Сидите, сидите.
Респиги вдруг оживился.
— Здравствуй, честный солдат! — закричал он, вскакивая со стула. — В компании чертей только тебя и недоставало!.. А это что такое?
— Это пилигрим, — ответил Горн. — Я чувствовал, что и его вам тоже недостает.
— Ты прав, солдат! — воскликнул Респиги. Горн усмехнулся. — Мы тут жуем говядину, а ты приносишь нам свежую монашину! На вертел монаха! — И Респиги протянул руку.
— Vade retro Satanas![112] — возопил монах, выставив перед собой распятие. Глаза его фанатически сверкали на изможденном, небритом лице.
— Diabolo, — сказал Горн, — этот монах настоящий, не маскарадный. Я подобрал его на улице по дороге сюда.
— Тем лучше! Подлинный монах в собственном соку!
— Вряд ли с него будет сок, — возразил Горн. — Бедняга тощ, как тряпка, от бесконечных благочестивых подвигов.
— Так он жестковат, вы говорите?
— Думаю, что да, особенно для вашего желудка, привыкшего к нежной пище.
— А вы знаете, как поступают с жестким мясом? Его вымачивают в вине, — сказал Респиги. — Ну, пей, юродивый!
— No comprender[113], — глухо сказал монах.
— Это испанец, — пояснил Горн. — Он идет пешком в Рим.
— Ага, — сказал Респиги. — Не беда, объяснимся жестами. Садитесь, полковник. А ты, монашек, иди, иди сюда.
Он силой усадил монаха и поставил перед ним кубок.
— Пей, монах. Это славное генуэзское вино.
Монах молча отодвинул кубок. Респиги начал выходить из себя.
— Так я же заставлю тебя выпить! Держите его, господа, я волью ему в глотку!
Двое «чертей» поднялись, но монах опередил их. Левой рукой он оттолкнул одного, а правой надавил на свое распятие, из которого, точно жало, выскочил стилет.
— Santiago у cierra Espana![114] — заревел монах, принимая боевую стойку, как заправский солдат. Все попятились от него.
— Оставьте его, — не меняя тона, сказал Горн. — Я же говорил вам — монах настоящий. Я уже жалею, что привел его.
— В самом деле, зачем вы его притащили? — спросил Респиги, переводя дух.
— Не знаю. Взбрело в голову. Сейчас я тем же путем выведу его отсюда.
И Горн вышел, ведя монаха за руку. Монах дрожал от ярости и грозил наместнику сжатым кулаком. Респиги показал ему язык.
— Странная шутка, — глубокомысленно заметил мессир Контарини.
— Для истощенного постом он довольно силен, — сказал Гуарнери, которого толкнул монах. — Не знаю, как правая, но левая рука у него не похожа на тряпку.
Вошел маркиз Паллавичино.
— Светлейший Люцифер, — провозгласил он, — мы все тоскуем без тебя. Идем, я покажу тебе мою богиню Венеру Она принадлежит тебе, как и я.
В большом зале призывно запели трубы. Респиги слегка поклонился маркизу Паллавичино.
— Я охотно последую за тобой, язычник, тем более что сейчас я имел встречу с приспешником исконного моего врага, мерзким и вонючим монахом…
— А, я тоже его видел, — сказал маркиз. — Граф Горн привел его с собой чуть ли не силой. К сожалению, монашек начисто лишен человеческих слабостей, которые только и красят человека…
— Кто еще видел монаха, ваше сиятельство? — живо спросил Гуарнери.
— Да все его видели, — ответил маркиз. — Граф Горн подтаскивал его и к Бальби, и к Строцци, и к делла Ровере, и всем показывал, как некое чудо.
— Это непонятно, — сказал Гуарнери.
— Вздор, вздор! — прервал его Респиги. — Это самый лучший маскарадный костюм, какой я сегодня видел: солдат под руку с настоящим монахом! Я надеюсь, что все оценили выдумку моего полковника.
— Браво! — воскликнул маркиз Паллавичино. — Мы увенчаем графа Горна лаврами, если, конечно, монах еще не удрал от него… Но в зал, в зал, господа, уже трубили в третий раз.
Гости собрались в большом зале. Все взоры были устремлены в центр; видимо, большинству было известно, какой номер им покажут. Последним в боковых дверях появился полковник Горн со своим монахом. Не обратив на себя ничьего внимания, они встали у стены, позади всех.
Невидимый хор запел латинский пэан. Толпа напряглась. Респиги стоял, уперев руки в бока, вытянув вперед напомаженный клин бороды. Монах зло смотрел ему в затылок, но он не чувствовал этого взгляда.
Подсвеченные витрины погасли один за другим. В полной тьме хор пропел:
— Gloria aeterna Veneri Deae amoris![115]
Высоко вверху вспыхнула люстра. Она была задрапирована таким образом, чтобы весь свет падал вниз, не рассеиваясь в стороны. Под звуки музыки над толпой появилась видная по колени белая обнаженная женщина. Она прошла по помосту, скрытому головами толпы, и очутилась в столбе света.
Слепяще засверкала диадема на ее высокой прическе, но еще ослепительнее светилось ее прекрасное тело. Она подняла руку, приветствуя гостей.
— Vivat Venus![116] — взорвался зал. Толпа рухнула на колени, а Венера начала подыматься. Помостом ей служила широкая скамья, которую держали согнутые в три погибели слуги. Сначала они встали во весь рост, а потом подняли скамью на вытянутых руках. Женщина слегка расставила ноги, чтобы сохранить равновесие. Она и в самом деле была сложена, как богиня. Но уже полетело по толпе ее земное имя: Аннунчиата Корелли.
— Самая дорогая куртизанка Генуи, — шепнул Горн своему монаху. — Это зрелище доконает Респиги.
— Так он сейчас пойдет к ней? — спросил монах.
— Если бы он посмел! У нее на сердце возлежит Сфорца Паллавичино, брат нашего хозяина. Респиги домогался ее, но без успеха.
— Не уступить наместнику! — поднял плечи монах.
— О, для нее это было гораздо лучше, чем уступить.
— Вот как. Плохо же его здесь любят.
— Итальянцам не за что любить предателя и сына предателя.
Они говорили по-виргински.
— Не пойти ли нам, пока все глазеют, — предложил Горн. — Время дорого.
— Вы правы, — сказал монах.
И они выскользнули в темный коридор как раз в тот момент, когда Венера произносила хриповатым голосом:
— Благодарю за любовь, мой добрый народ.
Маркиз Паллавичино удержал Гуарнери за рукав.
— Не ищите графа Респиги, синьор, — сказал он, многозначительно улыбаясь. Гуарнери ответил ему такой же улыбкой:
— Значит, он вряд ли вернется сюда.
В это время граф Респиги, завернувшись в свой мефистофельский плащ, нетерпеливо бежал по крутым ступеням генуэзских переулков. Два его брави, один с факелом, другой с пистолетами в каждой руке, сопровождали его. Созерцание голой Венеры действительно доконало Респги. Он желал женщину, и немедленно — обо всем остальном он забыл начисто.
Он миновал чопорную виа Бальби и летел вниз, к улице Прэ[117], вожделенному месту, где ждала его радость, высшая радость, какую он знал. Извилистые переулки, «узкие, как жилище змея», таили немало опасных сюрпризов, но Респиги ни разу даже не споткнулся на мокрых щербатых камнях. Эрос и Приап наперебой поддерживали его своими крыльями. Бесполезно было думать о Венере, оставшейся наверху. Ее роскошная грудь и царственные бедра не принадлежали ему, и Респиги гнал от себя сверкающие видения. Он спешил вниз, утешая себя банальной мыслью, что эта богиня наслаждения в конечном счете может дать ему не более того, что даст и простая девка. Красота лица и роскошь форм суть лишь более или менее богатая рама, а картины — все одинаковы.
Улица Прэ, вьющаяся почти по самому берегу моря, была черна, как могила. Но Респиги был здесь своим: он безошибочно угадал нужную дверь и постучал. В дверной решетке сверкнули старушечьи глаза; его осмотрели изнутри, и дверь открылась. Факел погас, брави остались на страже. Граф коршуном взлетел по крутой лестнице.
