Стивен Сейлор - Рим. Роман о древнем городе
– Дорогой Блоссий, только стоик может позволить себе высказать столь радикальную мысль! Всего одно поколение назад за подобную идею тебя, пожалуй, отправили бы в изгнание.
– Может быть, – сказал Блоссий. – Но одно поколение тому назад вряд ли двум женщинам позволили бы сидеть без присмотра в саду с философом и обсуждать с ним какие-либо идеи.
– Даже в наше время многие из ревнителей римской старины были бы напуганы, услышав этот разговор, – сказала Менения. – Тем не менее мы сидим здесь. Мир меняется.
– Мир всегда меняется, – согласился Блоссий. – Порой к худшему.
– Значит, наши дети будут должны изменить его к лучшему, – заявила Корнелия.
Менения улыбнулась:
– И который из твоих сыновей сделает больше, чтобы изменить к лучшему этот мир?
– Трудно сказать. Они такие разные. Тиберий очень серьезный, очень целеустремленный для своих восемнадцати лет, зрелый не по годам. Надеюсь, что опыт военной службы и участие в этой войне, где добивают остатки карфагенян, не сделают его слишком серьезным. Маленькому Гаю только девять, но насколько же он не похож на брата! Боюсь, он вырастет слишком порывистым и вспыльчивым.
– Он очень уверенный в себе, – сказал Блоссий, – особенно для мальчика его возраста. Как их наставник, могу сказать, что оба брата замечательно уверены в себе – черта, которой они, по моему мнению, обязаны своей матери.
– А я приписываю это их деду, хотя он умер задолго до того, как они родились. Жалею, что мальчики не могли знать его, да и мне посчастливилось знать его лишь недолго. Однако я сделала все, что могла, чтобы привить сыновьям глубокое уважение к достижениям их деда. Они с гордостью и по праву носят имя Гракхов, но обязаны также соответствовать высоким требованиям, предъявляемым к внукам Сципиона Африканского.
Менения вздохнула:
– Ну а что касается моего маленького Луция, то я лишь надеюсь, что он вернется живым и невредимым с Катоновой войны.
Катоновой войной в Риме называли возобновленную кампанию против Карфагена. Сам Катон не дожил до этого часа и не увидел ее начала, но призывал к ней беспрестанно, всю жизнь. В течение многих лет, о чем бы ни заходила речь – о строительстве дорог, о военных формированиях, о починке канализационных труб, – он каждую речь заканчивал одной и той же фразой: «Да, и, кроме того, Карфаген должен быть разрушен!» Люди смеялись над его навязчивой одержимостью, но в конце концов, пусть из могилы, Катон добился своего. А теперь, казалось, его мечта близилась к осуществлению. Согласно последним донесениям из Африки, римляне осадили Карфаген, защитники которого не могли продержаться долго.
Корнелия моргнула и прикрыла глаза. В саду было слишком душно, а солнечный свет стал слишком ярким. Поющие птицы умолкли.
– Говорят, что это уже не вопрос, будет ли Карфаген разрушен.
– Но когда, – сказал Блоссий.
– И когда это произойдет…
– …Карфаген обязательно станет вторым городом, который в ближайшие месяцы испытает такую судьбу от рук Рима.
Философ жил в доме Корнелии, они виделись почти каждый день и знали друг друга так хорошо, что мысли их часто двигались параллельно, словно лошади в упряжке.
– Когда полководец Муммий захватил Коринф, на улицах Рима царило веселье.
– Зато на улицах Коринфа стоял плач. – Корнелия покачала головой. – Все свободные мужчины были убиты, все женщины обращены в рабство. Великий город, один из самых богатых и утонченных городов Греции, стерли с лица земли.
Блоссий вскинул бровь:
– По мнению Муммия, это должно было послужить уроком любому, кто осмелится бросить вызов главенству Рима.
– Храмы были осквернены. Бесценные произведения искусства уничтожены разъяренными солдатами. Варварство Муммия смутило даже отъявленных римских реакционеров, врагов всего греческого…
Неожиданно Корнелия осеклась и напряженно прислушалась. Вместо пения птиц ее ухо уловило другой звук.
– Вы слышите? Какой-то шум…
– На Форуме? – спросила Менения.
– Кажется, ближе… Мирон!
Молодой раб, сидевший на земле неподалеку, поднялся на ноги. Корнелия послала его выяснить, что происходит, и до его возвращения разговор в саду так и не возобновился. Все пребывали в беспокойстве, ведь новости могли быть как хорошими, так и плохими. Наконец Мирон вернулся, запыхавшийся, но улыбающийся.
– Госпожа, грандиозная новость из Африки! Карфаген захвачен. Война закончена! Сегодня утром в Остии причалил корабль, и гонцы только что добрались до Рима. Вот и все, что мне удалось пока выяснить, но, если желаешь, я могу сбегать на Форум.
Менения заплакала. Блоссий обнял ее. Эти двое, казалось, забыли о Корнелии, и, глядя на них, она вдруг почувствовала себя очень одинокой. Царившая в саду жара вызывала слабость, от яркого солнечного света слезились глаза.
– Да, Мирон, сходи и узнай что сможешь. Может быть, есть какие-то новости о… наших потерях.
– Бегу, госпожа.
Мирон развернулся и неожиданно столкнулся с человеком, входившим в сад. Корнелия прикрыла глаза от слепящего солнца, прищурилась и воскликнула:
– Никомед, ты ли это?
Пришедший был одним из рабов Тиберия, сопровождавшим своего господина на войне.
– Что ты здесь делаешь, Никомед? Почему ты не с Тиберием? – Несмотря на жару, Корнелия дрожала.
– Вместо того чтобы говорить за моего господина, я дам ему возможность высказаться самому.
Никомед улыбнулся и достал из своей сумы завернутую восковую табличку.
– Письмо? От Тиберия?
– Написанное собственноручно мною среди дымящихся руин Карфагена, продиктованное твоим сыном, госпожа, который не только жив и здоров, но стал истинным героем римских легионов.
– Героем?
– Ты все поймешь, когда прочтешь его письмо.
Корнелия кивнула. Она ощущала странное спокойствие.
– Мирон, сходи за молодым Гаем. Он должен присутствовать при чтении вслух письма его брата. Блоссий, прочти его. – Она вручила ему табличку. – А то у меня так дрожат руки, что я, пожалуй, не сумею разобрать буквы.
По прошествии нескольких мгновений появился Гай, прибежавший впереди Мирона, – красивый, удавшийся лицом в деда мальчик.
– Мама, это правда? Карфаген взят и пришло письмо от Тиберия?
– Да, Гай. Посиди рядом со мной, пока Блоссий будет читать его.
Философ прокашлялся и стал читать:
– «Моей любимой матери, дочери великого Африканца. Пишу тебе эти строки в городе, некогда побежденном моим дедом, а ныне окончательно покоренном римским оружием. В третий раз покорять его не придется, ибо с сегодняшнего дня Карфаген навеки перестанет существовать.
Вместе с этим письмом Никомед доставит тебе и памятный знак – почетный „стенной венец“, которого я был удостоен за то, что первым из нашего войска взобрался во время штурма на вражескую стену…»
Никомед извлек из сумы серебряный венец, изготовленный в форме зубчатой городской стены с башнями, и протянул Корнелии:
– Вот. Этот венец надели на чело твоего сына на торжественном построении, перед всей армией, а потом он сидел в нем на почетном месте, пируя в честь победы. И отправил его со мной домой, чтобы ты стала первой в Риме, кто увидит эту награду.
– Первым взобрался на стены! – прошептал Гай, зачарованно глядя на венец в руках матери. – Первый римлянин, ворвавшийся в Карфаген! Можешь ты представить себе, насколько это было опасно?
Корнелия вполне могла себе это представить, и от этой мысли ей стало нехорошо, но она изобразила улыбку и надела венец на голову Гая. Мальчику он, конечно, был велик и съехал на глаза. Все рассмеялись.
Гай сердито спихнул корону с головы, и она со стуком упала на каменные плиты.
– Это не смешно, мама! Корона не предназначалась мне!
– Тише, Гай!
Корнелия со вздохом наклонилась, подняла венец и положила себе на колени.
– Давай дослушаем письмо твоего брата. Блоссий, продолжай, пожалуйста.
– «…Для твоей подруги Менении у меня тоже есть хорошая новость. Ее сын Луций отважно сражался, убил много врагов, а сам не получил ни царапины…»
– Хвала богам! – воскликнула Менения.
Она потянулась к руке Блоссия, но тот был отвлечен письмом. Он внимательно всматривался в него, читая дальше. Неожиданно лицо его помрачнело.
– Продолжай, Блоссий, – сказала Корнелия. – Что еще пишет Тиберий?
– Так… немножко описаний самого сражения. Ничего личного.
– Хорошо. Давай послушаем это.
– Не уверен, стоит ли читать это вслух в присутствии мальчика. Или в твоем присутствии. Склонен предположить, Корнелия, тот факт, что Тиберий пишет тебе, матери, так, как писал бы покойному отцу, есть признак глубокого уважения. Но…
– Кто-то из нас, Блоссий, совсем недавно говорил о самостоятельной значимости женщин.
– Это вопрос не значимости, а… деликатности.
– Глупости, Блоссий. Если ты не хочешь прочесть это вслух, давай я прочту сама.
