Камила - Станислава Радецкая
Мне хотелось рассмеяться, и я опустила голову еще ниже. Если бы добрый доктор знал, кому он это рассказывает!
— Когда-то мне нравилась одна девушка, унгарка, — неожиданно сказал он. — Это было давно, года четыре назад. Или уже даже пять… Она была очень красива: нежная, светлая, тонкая. Из хорошей семьи, но сирота. Я думал жениться, когда ей исполнится восемнадцать, а сам я смогу прокормить семью.
Йоханнес замолчал. Он открыл книгу и тут же закрыл ее вновь.
— И что случилось? — тихо спросила я. Взгляд у него был отрешенный, как будто доктор неожиданно ослеп.
— Она понравилась одному дворянчику, — ровно ответил он. — Он пылко ее полюбил, осыпал деньгами, снял целый дом и клятвенно обещал жениться. А когда скоропостижно остыл — месяца через два — продал в дом греха. Я пытался найти ее, чтобы выкупить, но все было тщетно.
Печальная история точно перекинула мост между нами. Я понимала его, и мне хотелось утешить его горе. Да только жизнь не сказка, и если они встретятся, где будет та любовь? От этого мне стало тошно, и я сгорбилась на своем табурете.
— У меня остался шрам. В память о том, как меня выкидывали из его дома.
Мартин поднялся по лестнице, грохоча сапогами. Я глядела, как он расставляет посуду на столе, и в его волосатой лапе кофейные чашки смотрелись забавно, как детские игрушки. Почему-то мне показалось, что Йоханнес рассказывал об Ари; она была красива, она была унгаркой, того же возраста, она тяжело переживала что-то внутри себя о прежней жизни, но такие совпадения редки. Даже если он любил именно ее, она умерла. Доктор поблагодарил Мартина и отпустил его.
— Если ты не желаешь уехать, я могу помочь тебе. Он откажется от тебя сам, — уже обычным голосом сказал Йоханнес, и я поняла, что он уже не вернется к своим воспоминаниям; крепко закрыта та дверь. — Но этот способ не слишком надежен.
Я осторожно дотронулась до чашки и тут же отдернула руку: напиток был еще слишком горяч.
— Я не хочу уезжать.
Это было правдой. У меня не было сил начинать все сначала, опять жить у чужих людей, с трудом искать работу, чтобы не голодать. Мне не хотелось покидать Иштвана, пока я не спросила у него - зачем он сделал так, как сделал, и не хотелось расставаться с Йоханнесом и бестолковым домом гробовщика, где еле-еле сводили концы с концами, чтобы не скатиться в нужду.
— Тогда мне нужно будет, чтобы ты сегодня замесила простое тесто.
Мне показалось, что я ослышалась, и я недоуменно моргнула.
— Тесто?
— Да, тесто. Из муки и воды. С половину твоего кулака будет достаточно.
— Вы хотите отравить комиссара?
Теперь пришла его очередь глядеть на меня ошеломленно. Доктор почему-то оглянулся на шкаф, а затем неожиданно расхохотался. Я насупилась.
— Глупенькая, — очень по-доброму и очень серьезно сказал он, когда вытер выступившие от смеха слезы. — Я не собираюсь никого травить, пусть даже есть люди, чья смерть избавила бы этот мир от зла. Нет, тесто мне нужно для иного…
Йоханнес коротко рассказал мне о своем замысле, и я так удивилась его хитрому уму, что даже забыла о стынущем кофе. Мои тревога и печаль ушли прочь, но не забылись, и я, глядя на доктора, как на чудотворца, пообещала, что сделаю все по его указаниям, и спустилась вниз, чуть не упав с лестницы. Мартин торжественно принес мне забытую чашку с кофе, когда я уже мяла липкое тесто из трухи, муки и воды, да по-королевски покачал головой, верно, не одобряя ни доктора, ни меня.
Оставшийся вечер Йоханнес наставлял меня, как надо будет себя вести и что говорить у капитана, пока я лепила корявые цветочки из теста, замешанного на подкрашенной воде. В середку каждого цветочка доктор капнул красных чернил, и мы оставили их сохнуть до утра.
К капитану я отправилась рано, как только пробило восемь. Мне было страшно видеть его вновь, боязно, что план провалится, но одновременно захватывало дух - я опять смогу провести его и ускользнуть из его рук. Самым трудным оказалось ждать в приемной: я опасалась сесть на стул и стояла у стены, как статуя, прижимая к животу корзинку, из которой пахло свежим хлебом. Госпожа Тишлер пожертвовала мне половину утреннего каравая и положила сала и вина, чтобы задобрить комиссара. Мимо меня то и дело проходили богато одетые господа и офицеры, и я холодела, опасаясь, что мне велят убираться подальше, как только рассмотрят ближе. Из просителей неподалеку от меня стоял дряхлый полуслепой старик, который мял в руках ветхое письмо. Внучка и дочь поддерживали его с двух сторон, и из их тихого разговора я поняла, что они пришли подать прошение за своего родственника, который находился под судом. Они пришли раньше меня, и, когда их позвали, старик уронил письмо под ноги, и на его лице показался такой животный страх, что я отвернулась. Кое-как они подняли его под ругань одного из офицеров, который брезгливо похлопывал по сапогу плетью. Мне явственно представилось, как эта плеть гуляет по спине, и по рукам побежали мурашки.
Вышли они быстро. На лице у каждого из семьи застыла обреченность, но если старик хмурился и бормотал себе что-то под нос, то женщины глядели перед собой с тупой покорностью судьбе, как коровы, которых ведет пастух. Я проводила их взглядом и не сразу услышала, что меня окликают.
Корзинку у меня отобрал адъютант с каменным выражением правильного, напудренного лица. Он наставительно заметил, что заходить следует с пустыми руками. Возражать я не стала, и он провел меня