Наталья Иртенина - Нестор-летописец
— Отче…
— Читай, читай.
«В лето 6360 стала прозываться Русская земля…»
Взгляд нетерпеливо скакал по пергамену.
«…Варяги из заморья брали дань с чуди и со словен, и с мери, и с кривичей. А хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной куне и по белке от дыма… Изгнали варяг за море и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: поищем себе князя, который бы владел нами и судил бы по праву. И пошли к варягам. Те варяги прозывались русью. Сказали им чудь, словене, кривичи и весь: велика и обильна земля наша, а порядка в ней нет. Придите княжить к нам. И был там варяг Рюрик со своими братьями…»
Несда оторвался от написанного и вытер рукавом мокрый от волнения лоб.
— Отче… — сказал он ошеломленно. — Верю и не верю, что это все было. Более двух столетий… Как будто вдруг свет засиял во тьме, и не стало тьмы!
Он опять уткнул алчный взор в письмена.
— Тьмы более, чем света, остается, — возразил Никон. — Но я ее уже не рассею — к иным мой труд перейдет в наследство. Когда-нибудь кто-либо продолжит его, а я уж о том не узнаю… Сказывал мне брат Иларион, будто у тебя рука легкая, благолепное начертание выводит? — внезапно спросил книжник.
Несда вспыхнул лицом, почуяв нежданное счастье.
— А раз так, то даю тебе послушание: будешь переписывать наново мой летописец. До сих, — Никон поднял с исписанной стопы толику листов, — я уже сделал список, далее ты продолжишь.
Он показал и начатый список: вверху первого листа было оставлено незанятое место, и в начале первой строки зияла пустота для красочной буквицы. Далее на некоторых листах тоже были пропуски.
— Это для изографа — для украшательства и лицевых отображений. Ты отрок разумеющий, сам найдешь, где оставлять листы незаписанными.
Несда попытался было поймать руку Никона, чтобы припасть к ней губами. Книжник догадался о его желании и щелкнул послушника пальцами по лбу.
— Опять за свое! Разве я тебя благословил, чтоб целовать мне руку?
— Да, отче! — с жаром ответил Несда. — Благословил ты меня сим трудом!
— Ну и довольно с тебя, — весело усмехнулся Никон.
Послушник вдруг опустил в смущении голову.
— Отче, спросить хочу. Не сердись, если вопрос мой будет неумен.
Никон ответил после паузы:
— А ведь прав Иларион: горделив ты, юнош. Вот уже и неумным боишься себя показать.
— Знаю свой грех, отче, — тихим голосом проговорил Несда.
— Да и сам я в том же грешен, — неожиданно сознался Никон. — Без гордыни своей, пожалуй, и не сел бы за этот летописец, не старался бы переплюнуть греков… Так что ты хотел спросить? Сядь-ка на лавку, что стоишь.
— Знаю, отче, что в деяниях человеческих Господь открывает нам нечто, — начал Несда. — И во всяком — великом и малом — таится своя мудрость. Какая мудрость в твоем летописце, отче Никон? Для чего вспоминать давно забытое да с такой точностью? Не дает ли нынешнее время вдосталь пищу уму? Не равно ли для нас — Рюрик первым княжил на Руси или Кий? Постой, отче. — Послушник, торопясь, не давал Никону раскрыть рот. — Ведь знаю, что нужен твой летописец на Руси, а подумать для чего — не могу. Мысли разъезжаются в стороны и слов не подберу!
— Однако вон у тебя сколько слов, — усмехнулся Никон, немного ошарашенный его напором и дерзостью. Помолчав, он продолжил: — Верно говоришь, что деяния людские для научения нам служат. Но я больше того скажу. В оных деяниях — откровение Бога о нас же самих. О силе и слабости народа, о пороках и добродетелях — а они одни и те же, пока жив этот народ, сколько б веков ни прошло. Потому — что было прежде, то и будет впредь. Все всегда повторяется. Были княжьи свары на Руси, будут и далее, чем дальше, тем больше. Лишь для имеющих разум деяния прошлого — вразумление и предостережение. Но таких всегда немного… — Книжник остановился, задумался. — Очертания грядущего уже рассказаны нам минувшими веками. А вливать содержимое в этот сосуд можно уже сейчас.
— Как, отче?!
— Рассказывая народам откровение Божье о них. Черпая из глубины глину, делают кирпичи, обжигают и строят высокие здания. Так и любой народ, если имеет разум, — черпает из прошлого, возводит грядущее.
— А если не имеет разума?
— Исчезает с лица земли. Сохранять откровение человеческих деяний спасительно для людей. Забывать его — смерти подобно, а извращать — преступно и наказуемо от Бога. Каждая цифирька в нем — как буква Священного Писания. Не дай тебе Бог переврать ее, юнош.
Дверь кельи отворилась. Вошел игумен Феодосий. Несда вскочил с лавки.
— Ступай пока, — кивнул ему Никон, — после еще позову тебя.
Послушник поклонился и шмыгнул в дверь.
— Совсем уже лето, отче Никон, — бодро молвил Феодосий. — Огурцы на грядках пустили цвет. А ты все с книгами сидишь, не разгибаешься?
— А ты, отче игумен, все в земле копаешься?
— Репу полол. Добрая репа взошла, дружная. Лапти у меня совсем прохудились, зашел переобуть.
Феодосий достал из небольшой скрыни у двери сплетенные на днях лапти.
— Отче, — заговорил Никон решительным голосом, однако не глядя на игумена, — надумал я оставить твою обитель и вновь пойти в Тьмутаракань. Не осерчаешь?
Игумен выронил лапти, посмотрел огорченно.
— Как же так?.. Ведь не гнева же Святослава ты опасаешься, отче Никон?
— Ведаешь, Феодосий, что не терплю я княжьих раздоров, — омрачился книжник. — Но опасаюсь другого. Брат Иаков вчера был в книжне Святой Софии. Там ему поведали, как князь велел в Изборник, что писали для Изяслава, вставить добавочный лист. На том листе княжий изограф написал все семейство Святослава с пятью сыновьями и с княгиней. А поверх прежней владельческой записи повелел сделать новую, свою. Вот и опасаюсь я, отче игумен, что так же приберет Святослав и мой летописец. Скоро уже, верно, прознает о нем и пришлет забрать. А уж что он оттуда вымарает и что впишет наново, мы с тобой знаем. Потому прошу тебя: летописец от княжьих людей прячь, а посланным от Святослава отвечай, что я забрал его с собой. Эта ложь во благо. Хотел я сперва сделать список для софийской вивлиофики, но пока Святослав сидит на киевском столе, не отдам ему в руки.
— А ведь мы с тобой, отче Никон, не свидимся более, — печально сказал Феодосий. — Останься! Рукопись твою схороним в пещерах, не найдут ее. Не уходи, покуда я жив, прошу.
— Даст Бог, встретимся еще, Феодосий. Не могу остаться, — твердо ответил книжник. — Решил уже.
— Знаю, — вздохнул игумен. — Уж если ты что решил, тебя не удержишь…
Долго медлить Никон не стал. За день распрощался со всеми, собрал дорожную котомку, взял посох и двух чернецов, чтобы веселее шагалось. А летописец отнес в книжню, передал с рук на руки.
— Отче… — пробормотал Несда, сознавая, что слова теперь ничего не скажут.
Никон перекрестил его и сурово молвил:
— Вернусь — свидимся. Книжный труд не оставляй!
Провожала его вся монастырская братия, любившая слушать от Никона книжные поучения. Игумен Феодосий вышел за ворота и долго стоял на дороге к Выдубичам, пока вдали не слились с зеленой дымкой леса три темные точки.
22
После ухода Никона игумен Феодосий стал будто бы к земле пригибаться. Словно тот забрал с собой большую часть его души, а оставшаяся часть была не в силах распрямить все еще могучую, жилистую плоть старца. Он все реже появлялся на монастырском огороде и не так уже быстро доносил от Днепра ведра с водой. Чернецы стали с тревогой замечать: постарел игумен. Хотя прежде это никому не приходило в голову. Крепкую фигуру Феодосия привыкли видеть спозаранку и до поздней ночи в любой части монастыря. Ни один монах, от только постриженного до закаленного опытом, не был обделен вниманием настоятеля. Ни одна забота, будь хоть самая простая и привычная, не обходилась без слова либо участия игумена. А еще был богадельный двор, были вдовы, сироты и нищие, искавшие заступления, были частые приезды бояр, и княжьи дела, и епископы, вызывавшие печерского игумена на словопрения, и вся прочая мирская суета, которую Феодосий сделал частью чернеческого подвига.
Теперь в монастыре вдруг почувствовали: силы старца тают. Многое у него взяла эта пря с князем Святославом. Из-за княжеского междоусобия игумен не смог даже затвориться в пещере на Великий пост, как делал каждую весну.
Но была в этом небыстром пока таянии и добрая для монахов сторона. Феодосий, сдавшись, уступил мольбам — оставил в покое князя. Все равно его обличения и укоры — что горох о стену. На церковной службе после Изяслава стали поминать киевским князем и Святослава. Приходившие в монастырь бояре заметили перемены в игумене, доложили князю. Тот возьми и обрадуйся. Не решался все же поднять руку на святого старца. Вспомнил, как сам выкрал блаженного Антония из-под носа гневливого брата, и устыдился.
