Владимир Личутин - Раскол. Книга II. Крестный путь
Вроде бы погодки почти, и парни не засидчивые, не упыри, не отелепыши, всяк по-своему хваток и сызмала одержим дорогою, но вот один с десяти годков по воле отца угодил в бродни, и туги, и долгое ненастье; он вроде бы и явился на свет для того, чтобы стать родителю оруженосцем, державою, дорожной клюкою; а другой вот, родившись в поморском диком кугу, вдруг по изъявлению Божиему ухватил птицу-сирин за хвост, словно бы для того и уготован был с самой зыбки; будто с лубочного печатного листа перетянул, переманил к себе за пазуху птицу счастия и пригрел там, – так ладно постарался о Любиме его ангел-хранитель. Да навряд ли и замечал Любим сейчас приметчивый ревнивый взгляд Ивана. Стремянный переживал, ладно ли нынче сделал, что перенял к себе на постой с пути опального протопопа, не сказался воеводе, не объявил подорожные, не открылся, с чем пришел в Окладникову слободку, почитай, крайнюю сторожу Руси, откуда царевы слуги придирчиво и неотступно дозорили за ясачным народишком, чтобы не достало отсюда казне протори и убытков, чтобы случайный ходовой подорожник не проник с худым умыслом на Мангазею за мехами и рыбьим зубом…
Мать наставила на стол кислых печеных камбал в ладках, да квашеного же молока в кринках, да осенных груздей-масляников, политых постным маслицем, да каждому же подала рукодано по однорушному ломтю от ржаного каравашка: с хлебом на Мезени сей год туго, кто припас с осени мучку, тот и царь себе. Рыбьим духом отшатнуло всю детву от еды; впору выметаться из-за стола в сени, чтобы перехватить студеного воздуха; но батько-то стерпел и даже от камбальей темно-синей пупырчатой спины положил за губу отщипок и не скуксился, не выдал своего отвращения от подобной ествы, ибо грех выказывать угощению какое-либо небрежение, хоть бы и пересолено было оно или вовсе выкисло. И Аввакумовы детки, подглядев за отцом, пристойно приняли из ладки по кусочку рыбы и, тут же заев кислым молоком, поднялись из-за стола и откланялись…
Простокваша же была густа и плотна, как сало, ее можно было резать ломтями. Аввакум не заметил выходку детей, что они покинули стол прежде времени. Аввакум похлебал ложкою молока и, подавив тошноту, с испугом прислушался к себе: в какую сторону пронесет? Он с любопытством глядел на стремянного, как тот с восторгом уписывает квашеную рыбу, зачерпывая изладки хлебным отломком. Подумал: такой помаковкой и самого черта на колени поставишь. Ядреных же людей рождает Русь…
Улита Егоровна, обрядившись, присела с краю лавки, погладила протопопа по плечу:
– Чего вам, батюшко, крыши-то искать? Бат, не раздеремся, места с собой не унесете. Бывало-то, при живом еще хозяине, соберется народу – у-у-у, как ягоды в баклажке. Натолкутся, базанят, ключки негде поставить. Дружно жили, чего там. А сейчас тихо в дому, как на могилке. Ономедни-то поела, сиротина, да и заревела в слезы: де, чем согрешила я, окаянная, что Бог-от меня не призывает к себе? Зачем пышусь я, бабушка-задворенка, на свете, как дождевое яйцо? Хоть бы притопнул кто!.. Вы живите у меня. Другую половину открою – и живите. Темничка-то у воеводы вовсе просела, задавит ишо. Поживите у меня до пути. И мне веселей… Это все твои? – кивнула на полати, где виднелись русые головенки, будто луковицы в решете. – Густо сеешь, батько. Вижу, Бога блюдете, бабе ворота не запираешь до времени… Вот и не поела, горюшица, легла. Порато строжишь?! Иди-ка, матушка, поешь!
– Не до ествы мне, родимая, – донеслось из шолнуши. – Ноги-ти, как батоги, не разогнуть. – Настасья Марковна не сомкнула глаз, сторожко вникала в разговор, подслушивала кряхтенье протопопа: скоро-нет позовет вечерницу стояти. Без этого спать не ляжет.
Любим, переступая через лежащие вповалку тела обозников и стрельцов, пересел на коник у порога; храп в избе стоял густой, с клекотом, будто орлы слетелись, кажется, потолок заподымало; в пятник, открытый для притоку свежего воздуха, припорашивало с улицы снежной мучицей; на воле начиналась падера, знать, к утру уже все пути сломает, и долго цареву опальному коротать в слободке. Любим менял лучины, чужо оглядывая избу, туго привыкал к житью; как-то не верилось, что из этой изобки, с закопченным низким потолком, пригибающим выю, однажды умыкнула его судьба. Двужирный, когда-то веселый дом сжался ныне до одного кута с курятником у порога, где нахохлились птицы в грязно-белые комья, и плохо вышорканным полом.
– Ты бы поела, мати? Зовут ведь, – поддержал хозяйку Аввакум. – На голодное-то брюхо и собака спать не ляжет. – Он вспомнил кислых камбал и вздрогнул.
– Не неволь, отец. Не утруждайся напрасно, – откликнулась из шолнуши Настасья Марковна; ее мутило с дороги.
Скрипнула кровать, заканючил спросонья Корнилий, зачмокал материной грудью.
Ночь вселенская опустилась на Окладникову слободку, принакрыла чугунной крышицей, и только в узкую щель в небосклоне, откуда ожидалось поутру солнце, прорывался протяжистый ветер с крупитчатым снегом, режущим лицо. Его-то и зовут в сих местах падерой. Не дай Господь оказаться в эти минуты без прислона; даже шалаш из еловых лап, балаган из буйна иль яма под выворотнем покажутся за счастие. Невольно поежился Аввакум, услышав тягучий стон с воли, словно бы из Даур не возвращался; то бесы, знать, сбежавшись с Помезенья, из угрюмой тайболы, скреблись в стены, подсматривали в пятник, чтобы залучить к себе грешную душу…
В такие минуты, когда мир сомкнулся навроде раковины, когда темью объяло округу и тишина, устоявшись на передызье, монотонно погуживает в подоконья, как пастушья сопелка, хорошо вести досужий неторопливый разговор, отчего-то побарывая в себе тяжелую дрему, кующую каждый твой уд, измаянный дорогою. Кажется, чего неволишь себя? растянись на перине, уступленной хозяйкою, да обними покрепче подушку – любимую подружку, и отчаливай в рай. Ан нет: вроде бы страшно замгнуть очи, когда безволен ты пред бесовской ратью.
– Большой он у тебя, – кивнул протопоп на Любима. Ему захотелось сыскать у хозяйки любви и почести. У Настасьи все просто: подошла, обняла, как подружию иль сродницу, – и уже ближе никого нет на свете. …А хозяйского сына коли похвалишь, так вроде бы пирог-курник получишь вдруг в милостыньку.
– Мизинчик он у меня. Заскребыш. Такой уж баклан уродился, не обнимешь сутырщика. Рук не хватит. Двух первых братовьев ежли веревками связать, так вполовину третьяго станет – нет? Вот колотовка, будто молотами сбит. Заместо бабки взять, так хорошо сваи колотить…
– Будет тебе, мати, языком чесать, – сурово одернул Любим. Обиделся, что при сторонних служивого честит. Ошпарил гостя взглядом, будто на нем вина… Чего сидит ночь – за полночь, как цепью прикован? Сна нет? Не давает, дозорщик, без чужого глаза побыть, обмолвиться с матерью сердешным словом. И та… Будто вчерась с сыном рассталась. А мне охота вестей знать.
– А где большенькие-то? – спросил Аввакум сквозь легкую дрему, едва размыкая слипающиеся вежды. А все одно крепил себя, перемогал вялость, словно бы на вахте стоял. Сквозь туман в голове подумалось: надо бы Тимофея с возов снять. Заколеет парень. А лихо было шевелиться; ноги в валяных опорках растеклись дижинью, источились, и тело, истомев в домашнем тепле, разжижло на костях – и не обрать его в грудку. Колокол в слободке отбил боевой час, скоро первые петухи заорут; истовые молитвенники на ночной поклон встают под тяблом на колени, чтобы стойно встретить бесов, слетающихся на улов. …Ох-ох… Аввакум взглянул на Улиту Егоровну; просвирница не сводила любовных глаз с меньшенького. Переспросил хозяйку: – Прочие-то где? В людях иль в промыслу?
– А Богови, – просто ответила старушка.
– Померли, что ль?..
– Тьфу-тьфу… Ты что, батько? Иноческого звания ребятки. Старший Феоктист на Соловках будет в будильщиках. Середняй обет дал, в юроды подался. Быват, слыхал? Феодором кличут. Наши мужики ходили на Москву, сказывали, воротясь: де, твой парень, Улита Егоровна, тамотки за святого…
– Хозяюшка-а, – протянул Аввакум, разом проснувшись от известия. – Ты меня ровно дубьем по голове. Да он ведь мне будет за сына духовного, а я, выходит, ему за отца. Знаю-нет вещуна? Слышь, Настасья Марковна? – вскричал протопоп. – Знало сердце, куда вести меня. В святой дом угодили… Ну надо же, какой скрытный. И словом не обмолвился. Нету, говорит, ни семьи, ни родни. Христос, говорит, за отца и братца родимого. Прискакивал, за наклестко саней хватался, просил взять… Ты, Любим, пошто брата не залучил, оттолкнул? Матери бы в радость.
– Не твое дело, протопоп, – грубо оборвал Любим. – Не ширься на чужой лавке, знай приветы.
– И верно, батько, помолчал бы, – донеслось из кута.
– Не могу молчать! – Аввакум и вспылил бы, но тут сдержался, прихлопнул кулаком по колену. – Не дай радости току, сердце лопнет… Святой дом твой, Улита Егоровна, просвирками пахнет. Верно жена-то расчуяла.
