Владимир Личутин - Раскол. Книга II. Крестный путь
– Ха-ха?! Известный щелыван. Побрехоньки-то мастер плести. – Мать отступила, с недоверием стиснула плат на груди. – Медведку голоручем обратал – то поверю. Иль шапку с басурмана сронил – поверю. Сам таковьский. Но чтоб приказным по службе… Батюшка, слышали, что пустомеля мой? Враль, ну и вралина… Это какую башку надо иметь на плечах. А у него пивной котел, и он туда же.
Улита Егоровна всматривалась в сына и по обличью, по сряду и уряду понимала, что Любим не шутит. Но как случилось-то?! Ведь паренька спроваживала из слободы, едва пух над губою протыкался.
– Мама…
– Ну что – мама? Он пропал. Вечность, кажись, не был. Что с мати? Обозы кажинное лето в Москву, да не по разу. Трудно вестку дать? Де, жив, там-то и там-то обретаюсь. Железное сердце абы каменное надо иметь, чтобы так с матерью… Сынок, Любимушка! – Старуха снова всхлипнула, позабыв о гостях, притиснулась лицом к сыновьей груди, вернее – к животу его, старушечий повойник сбился к затылку, и увидел Любим, какая у матери стала седая и редковолосая головенка; сквозь сивенькую паутинку просвечивала серая кожа… Вроде бы и не старая, но как рано поизносилась матушка.
Тут в избу вошла с детьми Протопопова супружница. Домочадица Аксинья несла следом младенца Корнилия, завернутого в шубняк.
– Распорядилась, батюшка Аввакум Петрович. Что потребно станет, стаскали в дом, а что без нужды, велела обратно в возах увязать. Вдруг завтра трогать далее… Да поставила для сторожи дворового Ларивона. Так-нет, батюшко-свет? Пусть напеременки с Тимофеем доглядят.
– Кому нужно наше добро? Выбросить, дак не возьмут…
– Как знать, батюшко. Наживано не одним днем. Худо добришко, да свое.
– Так-так, гостьюшка, – вступилась хозяйка. – Береженого сам Бог бережет. У нас на Мезени всякий народ живет, проходной да дальний. В Мангазею-то с пляской, а оттуда таской. Обремкаются, отощают, что зимние волки… Кису срежут, недорого и возьмут. Далеко-нет попадаете, родненькие? По нужде али из страху? – любопытная старуха цепко воззрилась на Аввакума. Годы на отлете, а ум-то востер, как у кружечного целовальника.
– Утро покажет, – буркнул Любим. – Гостей-то заморила. Баснями не кормят. Это, мати, царев опальный. За ним мой глаз и моя стража. Ты с ним поменьше говори, а не то язык скоро обреют да печать на лоб стукнут. Побредешь из дому по белу свету с клеймом: «колокольная завируха», иль проще – «ботало»… этот батька много бегал по Руси, как заяц, да, вишь, не устал, не уморился. Царь его по новой погнал, чтоб затомился еретник…
– Опять завиральни? Опять за свое? Мати-то с ума сбиваешь. Ведь батюшек худых не бывает.
– Верно он баит, Улита Егоровна, – печально молвил Аввакум. – Многие ныне на Москве в жидовскую веру переметнулись, а с ними заодно и царь-государь. Вроде и крещеные, а все в воинской спире копьем нашего Исуса Христа пронзают да крови те пьют. А крещеный еврей – что кормленый волк. Нынче тот хорош, кто на еврея схож. Вот и Алексеюшко был до меня всяко добер, пока упитан был тельцом закланным. Теперь же оголодал, вишь ли, по христианской крови, и ну томить праведников по застенкам. Твой-то сынок хоть и с колокольню Ивана Великого, но сам в палачах подручных в приказе, у бесов в черпальщиках, что кровь в чары наливают.
– Ой, батюшко, страхи-ти эки на ночь. Навет абы взаболь? Это анчутки кровя-то пьют. Мой-то сынок по земле ходит, да и с крестом на шее, – вновь испугалась Улита Егоровна.
– Спуста он, хозяюшка, половину, а кое и взаправду. В тихом углу живете, вам ли пугаться? Поди, крепко держитесь старой-то веры? За правду-то нынь, ровно лихих людей, по дальним углам гонят… А ты мне смотри, бузотер! – нарочито погрозила Настасья Марковна протопопу, предвидя близкую свару; вон приказной-то стемнел, как туча, спрятал глаза в окно…
Вроде бы какое нынче веселие, но протопопица рассиялась, расцветилась вся, распахнула дорожную шубу. Да и во всякое время безунывна Настасья Марковна; а может, таится, на люди своей печали не выносит? но доброе щекастое лицо, набитое морозом, кажется, никогда не покидает улыбка. Вон и в Сибирях двоих дитешонок закопала в ямку, но и с того горя не ослабела, не обрюзгла и постоянно горемычному Аввакуму, этому Анике-воину, за верную державу. Явилась в чужую полуночную избу с солнцем в очах, и этот ровно горящий, безмятежный взор достиг и самого дальнего темного угла, куда не доставал свет лучины. Все на миг затихли, невольно прислушались – что творится на воле; на улице запотягивал ветер с реки, поземка ударила в крохотные стеклинки, под порогом, меж соломенных обвязок, где натрусило уже неумираемый сугробик зальдившегося снега, сейчас потек студливый сквознячок, выдувая тепло.
Знать, кто-то последний плохо захлопнул дверь. По всем приметам, быть к утру завирухе, и как ладно, что будут скитальцы ночевать под крышею. Березовая лучина, заткнутая в кованый светец, худо нащипанная старческой рукою, пышкала, горела неровно, трескуче роняла искры в долбленое корытце с водою… «Эхма, Русь, ты как бы с одной колодки повсюду шита, – подумал Аввакум, озирая житье. – Куда бы ни увели ноги, куда бы ни угодил на случайный постой – везде один немудрящий, своими руками ставленный уряд: в красном углу тябло с иконами, лавки вдоль стен, полати, осадистая печь с шолнушой, где улажено на полках все бабье обзаведение, сундук в переднем пристенке, у тура, припечного бревна, ушат с водою да бочка с паревом, коли держат скотину, а под порогом медный рукомойник с лоханью.»
– Как ладно в дому-то, будто в церкви… Гос-по-ди! И просвирками пахнет, Божьим духом! – улучивая кроткую минуту, воскликнула Настасья Марковна. – Матушка моя, давай обнимемся, ласковая. – Она порывисто обняла хозяйку, почеломкала, похлопала по спине, всхлипнула тут же, утерла скорую слезу. И обе враз рассмеялись, будто проглотили смешинку. Аввакум уже не раздувал норки, суровые складки на лице отмякли. Подумал: загнали волка в кут, но и тут люди живут… Чего ереститься? Доброрадный, Христовый дом. Какая змея укусила?.. Да ужалила еще тамотки, в престольной, а язва та, немилосердная, ноет, свербит и течет гноем. Из Сибирей-то по зову царя летел на пирогощи, земли не чуя, и душа пела, как серебряный достакан; а заместо радогости нашел облуду и кудесы на каждый шаг… Эх, кабы здесь пожить во спокое, на краю света, никуда более не метаться, утихнуть, как замирает монах во своей пустыньке; сколько язычников по этим местам, сколько заблудших погибает без Христа, на всю останнюю жизнь хватит труждатися, попадая по тундрам из конца в конец. Царевы-ти слуги ездят за ясаком, прельщают утробу, а я отправлюсь болотами по человечью душу.
– Что ж я вас басенками-то кормлю? – всплеснула руками Улита Егоровна, осенилась двуперстным знаменем, чем еще более обольстила сердце протопопа. Значит, крепко здесь стоят в старой вере. – Я сама-то сухарика с водичкой абы просвирки пососу деснами, тем и живу, беззубая. Абы наважьих голов сварю. Мне-то уж жирно не кушивать. За дедком своим в дальний путь собралась. Жирным да толстым тяжко по ледяной горе в рай попадать…
Возчики, не дожидаясь хозяйки, торопливо раскинули с краю стола холстинку, разложили подорожники-кулебяки со щукой и, запивая квасом из туеса, потрапезовали, поглядывая на оленьи полсти и дорожные шубные постели, кинутые на пол. Сон-от, он куда слаже сахару и меду и сильнее воеводы. И пока Улита Егоровна собирала на стол, переваливаясь, как утица, на распухших ногах, мужики уже полегли вповалку и кинулись в сон. Мерцала лампадка у тябла, загибая язычок пламени от храпа, дымила лучина у бокового пристенка; Аввакум выдергивал новую щепину из пука и задумчиво менял огарыш. Гости невольно притихли, занизили голос; а когда уселись вкруг стола со всей детвою и домочадцами, то и самой хозяйке места не нашлось. Настасья Марковна вышла из-за стола, переняла у домочадицы сына и ушла в кут, где стояла вдовья кровать; у горячей печи и в крещенские морозы рай. Там она распеленала грудного, сунула титьку и кротко запела колыбельную. Старшой Аввакумов сын Иван, супистый малый, старался во всем походить на отца; он так же безо всякой причины уросливо вскидывал голову и зажигал взгляд; как и батько, непрестанно сучил в пальцах четки и шевелил губами иль ведя счет узелкам, иль повторяя Исусову молитву; он и в застолье-то сел одесную протопопа; в скуфейке и темно-синем зипуне, туго застегнутом под кадыком, он уже был готовым священцею, ждущим прихода. Иван неприязненно взглядывал на хозяйского сына, как тот вальяжно сидел, запрокинувшись к стене, расстегнув кожаный терлик, как бы хвастаясь вишневого цвета шелковой рубахою до колен с позолоченными путвицами: вот, де, как я богат да удал; в кобуре на поясе висел кривой турский нож и мешочек с огнивом.
Вроде бы погодки почти, и парни не засидчивые, не упыри, не отелепыши, всяк по-своему хваток и сызмала одержим дорогою, но вот один с десяти годков по воле отца угодил в бродни, и туги, и долгое ненастье; он вроде бы и явился на свет для того, чтобы стать родителю оруженосцем, державою, дорожной клюкою; а другой вот, родившись в поморском диком кугу, вдруг по изъявлению Божиему ухватил птицу-сирин за хвост, словно бы для того и уготован был с самой зыбки; будто с лубочного печатного листа перетянул, переманил к себе за пазуху птицу счастия и пригрел там, – так ладно постарался о Любиме его ангел-хранитель. Да навряд ли и замечал Любим сейчас приметчивый ревнивый взгляд Ивана. Стремянный переживал, ладно ли нынче сделал, что перенял к себе на постой с пути опального протопопа, не сказался воеводе, не объявил подорожные, не открылся, с чем пришел в Окладникову слободку, почитай, крайнюю сторожу Руси, откуда царевы слуги придирчиво и неотступно дозорили за ясачным народишком, чтобы не достало отсюда казне протори и убытков, чтобы случайный ходовой подорожник не проник с худым умыслом на Мангазею за мехами и рыбьим зубом…
