Геннадий Серебряков - Денис Давыдов
Любовь к Евгении Золотаревой явилась для Давыдова великой бедой и великим, ни с чем не сравнимым счастьем. Три года этой любви, как сам он говорил впоследствии, были краткими, как три мгновения, но вместили в себя три нескончаемые, заново прожитые жизни. Все, что выпало ему, он испытал полной мерой — и восторженное упоение юной красотой, и тяжелый гнев и ледяной холод оскорбленной жены; и мечтательный полет души и змеиное шипение сплетен; и головокружительное кипение страсти и горько-трезвое осознание непреодолимости суровых жизненных обстоятельств... Пожалуй, никогда прежде он не испытывал и такого бурного прилива творческих сил, как в эти три года.
«Без шуток, от меня так и брызжет стихами, — признавался он в одном из писем Вяземскому. — Золотарева как будто прорвала заглохший источник. Последние стихи сам скажу, что хороши, и оттого не посылаю их тебе, что боюсь, как бы они не попали в печать, чего я отнюдь не желаю... Уведомь, в кого ты влюблен? Я что-то не верю твоей зависти моей помолоделости; это отвод. Да и есть ли старость для поэта? Я, право, думал, что век сердце не встрепенется и ни один стих из души не вырвется. Золотарева все поставила вверх дном: и сердце забилось, и стихи явились, и теперь даже текут ручьи любви, как сказал Пушкин. A propos56, поцелуй его за эпиграф в «Пиковой даме», он меня утешил воспоминанием обо мне...»
Последний, неистовый и страстный роман Давыдова, конечно, с самого начала был обречен на печальную развязку. Так он и закончится. Не в силах ничего изменить в их отношениях, они будут рваться друг к другу и понимать, что соединение двух сердец невозможно, будут писать пылкие сбивчивые письма, мучиться разлукой и ревностью. Наконец Евгения в отчаянии выйдет замуж за немолодого отставного драгунского офицера Василия Осиповича Мацнева. А Денис Васильевич, как говорится в таких случаях, смиренно возвратится в свое твердое семейное лоно.
Но памятью об этой любви останется большой лирический цикл стихотворений, искренний, пылкий и нежный, посвященный Евгении Дмитриевне Золотаревой, о котором восхищенный Белинский впоследствии напишет:
«Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давыдова; но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации исполнена она в этих гармонических стихах. Боже мой, какие грациозно-пластические образы!»
Светлое и протяжное эхо последней любви Давыдова благотворно отзовется и на его прозе. Именно в эти три года он напишет значительную и, по всей вероятности, лучшую часть своих военно-исторических записок, среди которых «Встреча с великим Суворовым», «Встреча с фельдмаршалом графом Каменским», «Урок сорванцу»57, «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау», «Занятие Дрездена» и обстоятельная, острополемическая статья «Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году?».
Почти все эти работы, причем буквально одна за другою, появились в журнале «Библиотека для чтения», редактируемом Сенковским, и вызвали смелостью многих суждений живой интерес читающей публики, горячую похвалу друзей Давыдова и глухое недовольство верхов и официальных историографов вроде услужливо-хитроватого Александра Ивановича Михайловского-Данилевского. Кстати, надо сказать, что большинство очерков, статей и военно-исторических записок Дениса Васильевича, печатавшихся в этом журнале, выходили в свет ощутимо искореженными цензурой и произвольной редакторскою правкой.
Розово-благополучный, всегда надушенный и напомаженный, с тщательно уложенными кудряшками на голове редактор «Библиотеки для чтения» Осип Иванович Сенковский, ученый-ориенталист, писатель и журналист, печатавшийся под претенциозным псевдонимом «Барон Бромбеус», почитал себя изрядным стилистом и имел великую страсть выглаживать проходящие через него рукописи до утюжного блеску. Особенно доставалось Давыдову с его живописно-угловатым, неподражаемым слогом, и это, конечно, выводило из себя поэта-партизана. На редакторское самоуправство он сетовал Пушкину, и тот, как мог, утешал его:
— Сенковскому учить вас русскому языку, Денис Васильевич, все равно, что евнуху учить Потемкина!..
Любовь, закружившая Давыдова на целых три года, нисколько не отдалила его от друзей. Связи с ними в это время, пожалуй, еще более укрепились и упрочились. Все ближе и сердечнее, например, становились его отношения с Николаем Языковым.
В 1835 году в «Московском наблюдателе» появилось новое стихотворное послание Языкова к Давыдову, получившее широкий общественный и литературный резонанс:
Славы звучной и прекраснойДва венка ты заслужил!Знать — Суворов не напрасноГрудь твою перекрестил;Не ошибся он в дитяти:Вырос ты — и полетел,Полон всякой благодати,Под знамена русской ратиГорд и радостен и смел...
...Знайте ж крепость нашей силы!Вы зачем сюда пришли?Иль не стало на могилыВам отеческой земли? —Много в этот год кровавый,В эту смертную борьбуУ врагов ты отнял славы,Ты, боец чернокудрявыйС белым локоном на лбу!
Удальцов твоих налетом —Ты их честь, пример и вождь —По полям и по болотам,Днем и ночью, в вихрь и дождь,Сквозь огни и дым пожараМчал — с неистовой толпой,Вездесущ, как божья кара —Страх нежданного удара,И нещадный, дикий бой!
Лучезарна слава эта,И конца не будет ей!Но такие ж многи летаИ поэзии твоей!Не умрет твой стих могучий,Достопамятно-живой,Упоительный, кипучийИ воинственно летучий,И разгульно-удалой...
Сохранится собственноручное свидетельство Николая Васильевича Гоголя, что у Пушкина, прочитавшего эти полнозвучные, мощные по мысли и чувству стихи, напечатанные в журнале, на глазах выступили слезы... «У кого не брызнут слезы после таких строф? — вопрошал в раздумье Гоголь. — Стихи его, точно разымчивый хмель; но в хмеле слышна сила высшая, заставляющая его подниматься кверху».
Все тою же сердечной оставалась дружеская и творческая связь Давыдова с Жуковским. Из Верхней Мазы он посылал Василию Андреевичу в Петербург свои стихи, военно-исторические записки и статьи. Тот их всегда читал с великим вниманием, делал пометки на листах своими излюбленными красными чернилами, давал полезные и ценные советы. Если же иногда по занятости своей Жуковский задерживал рукопись, то сопровождал ее по обыкновению шутливо-дружеским извинительным стихотворным посланием, вроде этого, отправленного им Денису Васильевичу в 1835 году вместе с очередным собственным изданием «Для немногих», в котором он, как известно, небольшими тетрадками в 12-ю долю листа печатал свои переводы немецких поэтов-романтиков в малом числе экземпляров, предназначенных исключительно для близких друзей:
Мой друг, усатый воин,Вот рукопись твоя;Промедлил, правда, я,Но, право, я достоин,Чтоб ты меня простил!Я так завален былБездельными делами,Что дни вослед за днямиБежали на рысях,А я и знать не знаю,Что было в этих днях.Все кончив, посылаюТебе твою тетрадь;Сердитый лоб разгладьИ выговоров строгихНе шли ко мне, Денис!Терпеньем ополчисьДля чтенья рифм убогихВ журнале «Для немногих».В нем много пустоты;Но, друг, суди не строго:Ведь из немногих тыТаков, каких не много!Спи, ешь и объезжайТы коней быстроногих,Как хочешь, — только знай,Что я, друг, как не многихЛюблю тебя. — Прощай!
Когда Пушкин на полученную у государя ссуду в 20 тысяч рублей издал свою «Историю Пугачевского бунта», он, хорошо зная, что ее с нетерпением ожидает Денис Давыдов, послал первый исторический труд уже признанному военному историку и поэту, сопроводив книгу красноречивым дружеским стихотворным признанием:
Тебе, певцу, тебе, герою!Не удалось мне за тобоюПри громе пушечном, в огнеСкакать на бешеном коне.Наездник смирного Пегаса,Носил я старого ПарнасаИз моды вышедший мундир:Но и на этой службе трудной,И тут, о мой наездник чудный,Ты мой отец и командир.Вот мой Пугач: при первом взглядеОн виден — плут, казак прямой!В передовом твоем отрядеУрядник был бы он лихой.
«Это для меня грамота на бессмертие», — сказал растроганный Давыдов.
В начале 1836 года Денис Васильевич порешил устроить, как он выразился, «великий праздник для души» и съездить из верхней Мазы в Петербург, где давно уже не был.
