Игорь Минутко - Бездна (Миф о Юрии Андропове)
Юрий Владимирович выходит из машины. Несколько магниевых вспышек фотокамер. Осторожно повернувшись, он видит в стороне за широкими спинами телохранителей несколько журналистов, человек семь или восемь.
«Молодец Илья Евгеньевич»,— удовлетворенно думает глава Советского государства, пока не официальный. («Терпение, господа и товарищи! Терпение…)
У себя в стране ночное блицтурне держится в строжайшей тайне, хотя, естественно, завтра же о нем будут знать все члены Политбюро и конечно же Леонид Ильич Брежнев, если он в состоянии еще что-то понимать и чем-то интересоваться.
Здесь, в Европе, эти краткие визиты тоже особо не афишируются. Однако и секрета из них делать не стоит. Небольшая утечка информации — для прессы — здесь, в Венгрии, осторожно, незаметно, деликатно. («Умница, умница этот Царевский. Я в нем не ошибся».) А дальше — покатится само собой, от пронырливых умников с диктофонами, теле— и фотокамерами ничего не утаишь. И завтра к вечеру («То есть не завтра! Сегодня к вечеру!») о его блицтурне и встречах с тремя лидерами восточноевропейских социалистических стран будет знать весь западный мир.
…Они медленно, рядом идут к памятнику советским воинам-освободителям — Юрий Владимирович Андропов и Янош Кадар. Перед Андроповым, чуть слева, два советских солдата шествуют замедленным церемониальным шагом, вытягивая носки; в их руках большой венок — переплетение веток лавра и ярко-красных роз.
За вождями двух братских стран следует небольшая советская делегация. По выражению лица «чрезвычайного и полномочного» можно догадаться, что он так ничего и не понял: что происходит?… Не лучший вид и у нашего атташе по культуре.
Советские солдаты с венком подходят к памятнику. Венгерские гвардейцы берут «На караул!»; приклады винтовок с примкнутыми штыками синхронно ударяют по граниту.
Андропов поворачивает голову назад. Тут же возле него возникает Царевский — круглые очки зацепились за самый кончик носа, и в их стеклах, слепя, отражаются прожектора.
— Подпустите…— тихо, почти шепотом.— Подпустите поближе журналистов.
— Момент, Юрий Владимирович!
…Венок опускается к подножию памятника.
К нему подходят Андропов и Кадар. Несколько мгновений они стоят молча, склонив головы. Они оба скорбят по ста сорока тысячам советских солдат, которые лежат в венгерской земле. Они отдали свои молодые жизни за свободу и счастье Венгрии. Их дело свято.
Янош Кадар кладет к подножию памятника свой букет.
Андропов наклоняется, поправляет ленту на своем венке.
Совсем рядом — толпа журналистов, похоже, их стало больше. Напор корреспондентов с трудом сдерживают телохранители. Магниевые вспышки, жужжание теле— и фотокамер.
— Господин Андропов! Ваша основная цель посещения Венгрии?
— Кто, по вашему мнению, будет преемником Брежнева?
— Куда вы направляетесь теперь?
Он только сдержанно улыбается, показывает на уши: «Плохо слышу», показывает на ручные часы: «Нет времени».
Рядом возникает Илья Евгеньевич Царевский (свои очки он держит в руках).
— В машины, товарищи! — высоко звучит его подростковый фальцет.— Прошу в машины!
Журналисты бросаются к памятнику и снимают венок из лавровых листьев и алых роз. Крупным планом — светло-коричневую ленту с четкими словами: «Советским солдатам, освободителям Венгрии, от Юрия Андропова».
Ничего не скажешь: скромно, достойно, ясно.
Дело сделано, господа… и товарищи!
…Стремительная езда, горечь во рту, знобит. Кажется, уже светает? Церемония краткого прощания, напутственные слова, рукопожатия, никаких объятий и поцелуев — он принципиально против этого брежневского церемониала, двусмысленного и отталкивающего, во время встреч и прощаний на высшем уровне. И — не забывайте! — товарищ Андропов аскет. Даже больше — пуританин.
Его незаметно поддерживают, когда он поднимается по трапу: слабость, слабость, будь она неладна!…
Быстрый разбег десантного самолета. Отрыв от земли почти неощутим. В его отсеке начинает стремительно светлеть, и вдруг в три иллюминатора с левой стороны врываются косые солнечные лучи. Утро?
Юрий Владимирович — он сразу лег на тахту, войдя «к себе»,— неохотно вытаскивает левую руку из-под мохерового пледа, смотрит на часы — 5.10.
«Утро… Как там, в Москве?…»
Деликатный стук в дверь.
— Прошу! Входите.
Появляется Илья Евгеньевич Царевский. За ним бесшумно входят в белых халатах врачи во главе с Клавдией Павловной: их четверо.
— Небольшие медицинские процедуры,— говорит Илья Евгеньевич, бодро улыбаясь.
— Приступайте.
Он спокоен, тверд. Он привык. И — надо.
Царевский направляется к двери, но Андропов останавливает его вопросом:
— Когда мы будем в Праге?
— Должны приземлиться в шесть тридцать пять. Пока мы в графике. Уверен, Юрий Владимирович, все будет в порядке. Тьфу! Тьфу! Стучу по дереву — Он трижды стукнул по краю письменного стола костлявым кулачком и исчез.
Клавдия Павловна садится на край тахты, берет в свои теплые добрые руки его руку, холодную и влажную.
— Пока мальчики готовят свои штучки,— улыбается она,— мы займемся пульсом и давлением. Так, так… Прекрасно! Пульс как у бегуна на длинную дистанцию. Сегодня, Юрий Владимирович, процедур минимум, учитывая ситуацию, но по интенсивной программе.
…Пока длятся ненавистные процедуры, он старается думать о своем, анализировать, строить планы, сомневаться…
Подвергай все сомнению. Кто это сказал? Кажется, Карл Маркс. Верно, очень верно… Подвергай все сомнению. Подвергать, подвергать…
Конечно, было бы совсем неплохо нанести блицвизиты еще в три социалистические страны — с теми же целями и задачами. Но… Безусловно, в Болгарии все прошло бы великолепно. Однако сейчас нельзя там светиться. После неудачного покушения на Папу Римского в Париже этот чертов «болгарский след», который нам навязывают… Нет, Болгария отпадает. Подождем. Не надо лезть на рожон. Румыния? Нет уж… Бухарест тоже отпадает. Кто и как проворонил Николае Чаушеску? Никитка, конечно. Ох уж этот Никита!… Впрочем, пожалуй, Румыния начала выскальзывать из рук (давайте уточним: из братских коммунистических объятий Москвы) еще при Иосифе Виссарионовиче. Надо заняться проблемой Румынии. Может быть, следует поднять румынский народ против этого диктатора, мерзкого карлика, который не что иное, как жалкая пародия на Муссолини. Подумаем, подумаем… И кончит этот отступник и ренегат на виселице или его растерзает революционная чернь. (Забегая в историческое будущее, отметим: вы как в воду глядели, Юрий Владимирович.)
«Ненавижу! А что этот паук сказал в 1968 году, когда мы спасали социализм в Чехословакии?…»
(В дни вторжения советских войск в Чехословакию Николае Чаушеску отказался подчиниться Верховному командованию Варшавского пакта и участвовать в карательной экспедиции, в военном походе «братских стран» на восставшую, и в подавлении танками «пражской весны». Во время гигантского многотысячного патриотического митинга жителей Бухареста на площади Республики Чаушеску произнес с балкона пламенную антисоветскую речь. В частности, он сказал:
«Говорят, будто в Чехословакии возникла угроза контрреволюции. А завтра, пожалуй, найдется кто-нибудь, кто скажет, что контрреволюционные тенденции проявились и у нас здесь, на этом собрании. Но мы ответим всякому: румынский народ никому не позволит посягнуть на территорию своего отечества!… Будьте уверены: мы никогда не станем предателями родины, предателями интересов нашего народа!»)
— Погоди, Николашка…— Побелевшие губы шевелились, но горячечного шепота разобрать было невозможно.— Мы до тебя доберемся… Разваливать социалистический лагерь? Мы…
— Клавдия Павловна, похоже, начинается бред. Не понимаю, в чем дело?
— И пульс участился. Повышается давление…
— Коля, вот эту ампулу. Готовьте шприц.
Ласковая умелая рука Клавдии Павловны натирает тампоном ваты, пропитанным спиртом, вену на изгибе левой руки.
— Так…— Игла вводится абсолютно безболезненно.— Вот и умничка. Сейчас мы глазки откроем. Все будет преотлично.
Мелко трепещут ресницы. Андропов открывает глаза. Над ним улыбающееся, радушное лицо Клавдии Павловны, полное бодрости и оптимизма.
— Ну вот! Мы в полной форме.
— В чем дело? — Его голос резок, даже груб. «Где я был только что? Куда проваливался?» — Делайте свое дело.
— Делаем, миленький, делаем. Еще, Юрий Владимирович, потерпеть совсем немного, пять минуток, не больше.
…Остается Польша. Нет уж, увольте! Общаться с генералом Ярузельским? Просить у этого Войцеха, который со своей прямой железной спиной и в черных очках на неподвижном лице похож на манекен,— просить у него поддержки? Упускаем, упускаем Польшу! Не вняли мои коллеги, маразматические старцы, что только одна сила сохраняла, сохраняет и будет сохранять социалистический лагерь — и приумножать его! И сила эта — армия, мощь советского оружия. Что, я не прав?
