Алексей Разин - Изяслав
Снаружи она представляла собой довольно узкий проем, запиравшийся простыми, небрежно сколоченными и даже неотёсанными дверями. Издали видно было, как благочестивые люди с зажжёнными свечами подходили к проёму, открывали его и исчезали…
В тот же проем вошёл и Вышата.
Спустившись на несколько ступенек вниз, он очутился в узком тёмном коридоре. Вдали блестела зажжённая восковая свеча какого-то странника, шедшего к заутрене, затем она исчезла в крутых подземных поворотах коридора. Его обдало затхлым воздухом, смешанным с запахом восковых свечей и ладана. Среди мрака и неясного подземного шума до него долетало приглушённое пение, но по мере приближения пение слышалось отчётливее, толпа народа увеличивалась. Узкий коридор пещеры переполнился молящимися. Издали казалось, что над открытыми головами горели красным светом восковые свечи, пламя которых развевалось во все стороны ветром. В конце коридора виднелась маленькая церковка, откуда доносился запах фимиама[139], смешанный с ароматом лампадного масла, и слышалось пение псалма «Помилуй мя, Боже».
Вышата оперся о стену одной ниши и начал молиться, как какой-нибудь схимник или аскет. Быть может, он никогда так горячо не молился, как в эту минуту. Но, войдя в сумрачное подземелье, где почивали мощи святых, он почувствовал себя ближе к вечному источнику мира и покоя.
Таким образом, сосредоточив свои мысли на молитве, он дождался конца заутрени; народ начал уже выходить из пещеры, но Вышата всё ещё продолжал стоять, опершись о нишу. Его никто не узнавал, а если кто и узнал, то не удивлялся, что он был в пещере святого Антония, так как этого святого народ чтил более других.
За народом начали выходить и чернецы, длинную вереницу которых заканчивал отец Еремий. Это был аскет, который, с минуты вступления в Печерский монастырь, питался одним хлебом и водой, молился, поучал народ, лечил больных детей и переписывал для монастыря разные божественные книги. Ему было более ста лет, но он был ещё довольно бодр и крепок, ходил без посоха, лицо его было преисполнено достоинства и покоя. Глядя на него, никто не мог подметить ни малейшего следа пережитых им лет и страданий.
Проходя по коридору, он спокойно смотрел вперёд, будто благословляя богомольцев, шедших впереди него. В числе их он заметил Вышату и узнал его: он знал воеводу Коснячко, знал Люду и весь Киев. Ему бросилось в глаза необычное настроение тысяцкого, несколько странным было и появление его в пещере, но он не осмелился прервать сосредоточенное размышление Вышаты, он только кивнул ему головой и пошёл дальше.
Скоро за ним вышел и Вышата. Молитва лишь отчасти облегчила его сердце, которое всё ещё сильно ныло.
Когда он вышел из пещеры и на него повеяло свежим воздухом, ему показалось, какая-то невидимая сила тянет его назад.
Он остановился.
— Пойду, — сказал он про себя, — открою мою душу пред отцом Еремием, и пусть он посоветует, как помириться с самим собою.
Келейка отца Еремия была неподалёку от Печерской церкви, на холме, и он пошёл. Было уже светло. Народ разошёлся — кто по домам, кто вернулся к своим занятиям. Большой монастырский двор был пуст. Чернецы, отпев заутреню, сидели по своим кельям, отдыхали…
При келейке отца Еремия, находившейся за церковной колокольней, был цветник и сад с несколькими яблонями, за которыми старик ухаживал. Два маленьких оконца с деревянными решётками, затянутые пузырями, выходили в сад. Отец Еремий открыл их перед уходом к заутрени для освежения кельи.
Чернец, вернувшись от заутрени, съел кусочек хлеба с водой и сел за работу. У окна келейки стоял деревянный стол, на котором лежали свёртки пергамента. Несколько книг, представлявших собой жизнеописание святых мучеников, и печерский патерик. Тут же лежал дубовый крестик ручной работы. Крестик этот был сделан просто, как и все в этой келийке. На нём не было распятия, но он напоминал своей простотой тот крест, на котором умер Спаситель. У стола стоял толстый пень, на который чернец садился писать. В келье не было постели; только в углу лежал кусок дерева, заменявший отцу Еремию подушку: он спал на земле. Неподалёку от его неприхотливой постели стоял глиняный кувшин с водой, которую приносил сам старик.
Старик развернул свой пергамент и начал писать. Вдруг он услыхал, что за дверью кто-то рыдает… Он потихоньку отворил дверь кельи и увидел перед нею человека, стоявшего на коленях. Наклонив голову к земле и закрыв ладонями лицо, он громко рыдал. Еремий узнал в нём Вышату, подошёл к нему и дотронулся до плеча.
— Что с тобою, мой бедный сын? — спросил он тысяцкого.
Вышата приподнял голову и охватил обеими руками ноги Еремия.
— Благослови, отец! Мне тяжело жить на свете, и я не могу найти себе места.
Отец Еремий поднял руку над головой Вышаты и взволнованным голосом промолвил:
— Да благословят тебя, мой сын, святые Антоний и Феодосий печерские. Встань и войди в мою келью.
Вышата встал и, как дитя, послушный старцу, вошёл за ним внутрь кельи. Монах посадил его на обрубок дерева, который служил ему креслом, встал перед тысяцким, всматриваясь в его печальное лицо.
— Вот видишь, мой сын, до чего ты дошёл! В твоё сердце закралась зависть… Она возбудила мысль о мести, а месть заставила тебя решиться на преступление.
Вышата опустил голову на грудь и молчал, но отец Еремий читал в его душе, как в открытой книге.
— Ты сошёлся с врагами Бога, и что же они, бессильные, дали тебе? Они только привели тебя на край пропасти, где сами стоят и ожидают страшного суда Божия… Но добрый дух твоих родителей остановил тебя вовремя…
Вышата взял руку Еремия и покрыл её поцелуями.
— Отец! Укажи мне дорогу, я заблудился, — рыдая, произнёс он.
Но Еремий как будто не слыхал его слов и продолжал:
— Я знаю, по какому пути поведёт тебя Изяслав. Но он ещё никого не вывел на путь добра… Зачем ты братался со Славошей, с Чудиным и прочими княжескими мясниками? На кого ты метишь? На того, кто защитил своею грудью Русь от половцев; кто посадил Изяслава на отцовский престол и положил конец междоусобной войне… Правда, он сидит здесь — это скверно. Лучше бы он сидел у себя дома, но негоже поднимать на него руку, пока он сидит здесь, как гость и друг. Если б он поднял против нас оружие, тогда дело другое: ведь сам Господь приказал защищать себя от врагов; но он сидит смирно…
Глаза Вышаты сверкнули.
— Да, смирно! Но ведь на его же Красном дворе и в его королевских хоромах моя Люда!
Еремий призадумался.
— Бедное дитя! — сказал он. — Тебе жаль Людомиры, но предоставь её собственной судьбе, какую ей послал сам Господь. Пусть будет так, как есть.
— Пусть будет! — отозвался Вышата, точно эхо.
Старый чернец стоял призадумавшись, как бы сосредоточившись на самом себе. Казалось, что из глубины его собственной души он будил прошлые воспоминания.
— Сын мой! — сказал он. — Женщины не дают нам счастья на земле, хотя уста их слаще мёда и глаже масла. Конец всегда бывает горек, как полынь, и остёр, как меч.
Казалось, слова эти переполнили чашу страданий Вышаты. На его бледном лице отразились следы борьбы.
— Вот видишь, мой сын, я дожил до глубокой старости, хотя и не щадил своей жизни, — продолжал чернец. — Я спал не на пуховиках, но на земле; под голову я не клал подушки, голая земля служила мне периной, однако же Господь наградил меня здоровьем и спокойствием. Я победил искушение, которое влекло меня, и в этой келийке, у подножия Бога, я нашёл спокойствие и тишину. Был и я молод, любил и часто плакал, потому что та, которая поклялась мне в своей верности, предпочла богатого боярина. Теперь она уж стоит перед престолом Всевышнего. Я давно простил её и в служении Господу нашёл новый труд и обязанности.
— Отец! — произнёс Вышата. — Вокруг нас измена. Я думал, что служу матушке-Руси, но оказалось, что я был только орудием в чужих руках. Я думал, что в сердце Люды я похороню свои сомнения и печаль, но её сердце закрылось предо мною, и сегодня я ничего не желаю, кроме спокойствия, тишины и забытья… Благослови меня!..
VIII. Неожиданности
Настала осень, но киевляне ещё не успели собрать со своих огородов винограда, и листья груш и яблонь золотились на деревьях. Черешни, краснея на опушках леса, соперничали с золотисто-бурыми листьями; на калине висели коралловые гроздья, впитывая в себя лучи нежного солнца. Природа обретала скромный вид гармонии и тишины.
Никогда Болеслав не был так занят войском, как в настоящее время. Хотя он никогда не рассказывал о своих намерениях, но ни для кого не было тайной, что его приготовления преследуют военные цели.
