Алексей Разин - Изяслав
Глаза Вышаты загорелись любопытством, ещё раз вернулась надежда.
— Мёдом угостил, а потом, как пса, выгнал за ворота и осмеял, — продолжал Добрыня. — Нет, боярин, с ним надо покончить!.. Он сидит здесь на поругание всей Руси, ест наш хлеб, пьёт наш мёд и гладит по головке княжеских посадников.
Вышата слушал, опустив голову.
— Ну, что Люда? Осталась? — робко спросил он.
— Да, осталась; но придёт и её черёд.
Ему стыдно было признаться в том, как он опозорился на Красном дворе.
Воцарилось продолжительное молчание.
— Я знал… даже был уверен, что так случится, — наконец отозвался Вышата. — Сердце человеческое сильнее твоих чар… Я знал, она не будет принадлежать мне.
Добрыня поднял голову и окинул гордым взглядом Вышату.
— Эх, боярин! Твоя Люда не лебедь, и я не сокол, чтобы схватить её и принести тебе. Её стерегут там девки и отроки. Погоди, дай срок, надо улучить удобную минуту.
— Ждать! Нет уж, довольно нуждался, пора кончать, — отвечал Вышата, грустно качая головой.
В его словах было столько печали, столько глубокой скорби, что даже Добрыне стало жаль молодого боярина.
— Вот увидишь, скоро она станет бить челом у твоих ног, — утешал его Добрыня.
— Не утешай меня, старик, — ласково сказал Вышата, — я очень любил Люду. Да и неудивительно: мы росли и играли вместе детьми; наши отцы предназначили нас друг другу. Но поди ж ты! Случилось иначе. Нет уж, видно, мою тоску не разгонят никакие чары.
— Погоди, не торопись, — уверенно сказал Добрыня, точно в самом деле верил в силу своих чар. — Увидишь, она будет лежать у твоих ног. Я заговорю, заколдую твою грусть-печаль.
Но у Вышаты, по-видимому, явилась новая мысль, и он не обратил внимания на последние слова Добрыни.
— Впрочем, я никому ещё не навязывал своих услуг, — заметил Добрыня, — но тебе я хотел бы помочь. Вижу, ты тоскуешь, и мне жаль тебя, молодой боярин.
Вышата, казалось, успокоился.
— Подожди до первой звезды, и я заговорю твою тоску, — прибавил Добрыня.
До первой звезды ещё было далеко; наконец, и она появилась на небе. Добрыня вышел на рундук, взял за руку Вышату и, обратясь лицом к звезде, принялся шептать:
— Как на море-окияне, на славном острове Буяне, под дубом да на поляне сидит Ваня и тоскует. Он тоскует — грустно плачет, а тоска всё сердце гложет… Что задумался, детина? Пошто грустно смотришь вдаль; что сидишь ты всё под дубом, утром, вечером и в ночь? Что сидишь ты на поляне, что на острове Буяне, да на море-окияне? Ведь я знаю, отчего ты грустны слёзы проливаешь. Повстречался ты с несчастьем на пути да на дорожке; на пути да на дорожке, что ведёт тебя к тоске. Впилась она в твоё сердце; шумит-болит голова, и свет белый стал не мил тебе. Встань же, парень, встань скорее, сорви грусть тоску-кручину; брось её ты от себя за высокие за горы, за зелёные леса, пусть она бежит к другим; пусть она летит без отдыха, пусть бежит она навеки, не в деревню — на погост… Заклинаю я тоску, пусть оставит нас навеки, успокоит молодца, да до самого конца. Сгинь, исчезни, тоска, от сего дня, сего часа, от сей минуты, от сего места. Пусть заклятие моё разнесёт буйный ветер, что летает по степям, подувая на леса, сохранит он свою силу, да во веки веков…
Так закончил своё заклинание Добрыня, обратившись лицом к звезде.
Вышата стоял на рундуке. Из всего заклятия колдуна до его слуха едва ли долетело несколько слов, и он, погруженный в свои мысли, равнодушно и отрешённо смотрел вдаль. Казалось, он успокоился, но в глубине сердца посылал проклятья той, которая заставляла его страдать.
Кончив свои заклинания, Добрыня обратился к Вышате:
— Боярин, теперь твоя тоска-кручинушка сгинет как ночь перед солнцем…
Боярин молчал… Настали сумерки.
— Пора бы мне домой, — отозвался колдун. — Я зашёл к тебе только на минуту повидаться.
— Да ведь уж поздно, Добрынюшка, переночуй, а утречком лучше дойдёшь.
— Не могу, боярин, не могу, должен идти. Дорога далека, к тому же и старуха подумает, что меня повесили на Красном дворе, если не вернусь домой, — прибавил он шутя.
— Твоя воля, как хочешь.
Добрыня ушёл. Вышата остался на рундуке. Была уже глухая ночь, а Вышата всё ещё не входил в избу. Сидя на лавке, он молчал, вперившись в темноту.
— Не помогут твои заклятия, старик, — пробурчал он про себя. — В любви большая сила, чем в твоих чарах. Люда любит его, а не меня. Ну, чем я виноват, что она меня не любит? А чем виноват он, что она его любит? Ведь он не искал её, не посылал сватов в её дом, чтобы вырвать из родительского гнезда, похитить и украсить ею свои хоромы. Кто виноват?
Он призадумался на минуту.
— Этот рыжебородый разбойник велел повесить её отца, и если бы не это, Люда никогда бы не увидела Красного двора. Теперь он, убивший своих братьев, льнёт ко мне… зовёт к себе, и я знаю куда. Ему кажется, Болеслав заграждает ему путь к сердцам киевлян… Ну, вот теперь он и хочет покончить с ним так же, как покончил с Всеславом под Оршей… Он зовёт меня на этот кровавый пир. Но нет, не стану пировать на нём вместе со Славошей. Пусть он сам пьёт мёд и вино. Мои отцы и прадеды служили матушке-Руси и князьям, но не разбойникам. Били врагов и супостатов, но руки их никогда не обагрялись кровью невинных. Мне чужой крови не надо, нет, не хочу… Я слышу таинственный голос, кто-то всё время шепчет: «Разбоем и убийством не купишь спокойствия, не купишь сердца и любви той, которая тебя не любит».
И он среди ночи смотрел на блестевший золотом купол Печерской лавры и долго так рассуждал про себя. И ему действительно послышался какой-то таинственный голос, который шептал ему:
— Если есть правда на свете, то есть и покой…
И он бросил взгляд на небо, потом снова на купол лавры.
— Ведь там Бог, — слышался тот же голос, — в том величии, которое окружает тебя, и в том неизмеримом, бесконечном небе и звёздах, которые светят над тобою, заключена сила исцеления сердец… Они раскрывают тебе свои объятия… бросайся в них и растворись, как воздух, в этом безбрежном величии, слейся с ними душой, и ты будешь так же спокоен, как они.
Уж давно петухи пропели полночь. Небо искрилось звёздами, а вдали, из-за Днепра, начало показываться красное лицо луны, которая, поднимаясь всё выше и выше, бледнела, уменьшалась и затмевала собою звёзды.
В Берестове все уже спали, кроме Вышаты. Среди этой величественной тишины до его слуха долетали то рёв какого-то зверя в лесах, то крик ночной птицы, отзывавшийся эхом в окрестностях; то лай собаки, смешавшийся с голосами ночного хора пернатых… Вышата всё продолжал сидеть на том же месте.
Но вот со стороны Печерской лавры послышался благовест, призывавший благочестивых людей к заутрене. Звуки колокола плыли по воздуху и отзывались далёким эхом за горами.
Вышата встал и обратился в сторону, где мелькал золотистый купол церкви Печерского монастыря. Он стал креститься, громко и отчётливо выговаривая слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь…» С каждым крестным знамением он кланялся до земли. В словах, произносимых им, слышались слёзы. Перекрестившись ещё несколько раз, он оперся рукой на решётку рундука, продолжая смотреть в направлении лавры. Жаркие слёзы скатывались по его лицу. Гул колокола раздавался всё громче и громче… Вышате казалось, что, слушая его, он должен идти на его призыв. В этом гуле он слышал слова и повторял их: «Всё желания человека — ничто на свете. Все усилия — не более как стремление освободиться от связывающего нас духа на земле. Но на земле нет ни покоя, ни счастья… Приидите ко мне все страждующие, и аз упокою вы. Я открою вам свет, где вы найдёте спокойствие, тишину и вечное счастье».
Но вот и колокол умолк, а Вышата всё ещё стоял и думал. До рассвета ещё было далеко, как вдруг он встал и ровными, уверенными шагами направился к калитке. Она была заперта. Он попробовал засовы, но они были крепки. Сторож, увидев издали человека, стоявшего у калитки, громко окликнул его, но ответа не получил… Он подошёл к воротам и узнал Вышату.
— Отвори, — сказал ему тысяцкий.
Сторож молча открыл ворота и выпустил его на улицу. Молодой боярин повернул направо по узкой тропинке, ведшей к Печерской лавре и к колодцу святого Антония.
Уж тысяцкий давно скрылся в ночном тумане, но сторож всё ещё стоял, глядя ему вслед и удивляясь: куда это он в такую рань?
— Странно! — прошептал он. — Пошёл пешком, видно, к заутрене, в лавру.
Но что его тянуло туда и зачем он пошёл? Неужели молиться и в этой молитве найти облегчение наболевшему сердцу? Да, тоска и печаль расшевелили его воображение, и сердце, требовавшее успокоения, влекло его в церковь.
Он медленно шёл по лесной тропинке. Начинало светать, звёзды уже меркли одна за другой. Время от времени до него долетал крик проснувшейся совы, чирикали мелкие птицы, и ревел скот, выгнанный в долину. Наконец небо закраснелось; Вышата спускался с горы к долине, через которую вела тропинка мимо колодца святого Антония к Печерской лавре. Подойдя к колодцу, он перекрестился, зачерпнул деревянным ковшом воды, напился и пошёл дальше. Лавра была открыта.
