Давид Бек - Раффи
— Любовь не подчиняется никаким законам, — возразила женщина, — тем более мусульманским. Это свободное чувство, подобное религиозному. Ты ведь знаешь, хан, что я была дочерью христианина. Ты забрал меня в плен из родительского дома. Мой отец был образованным человеком, он изучил книги всех наших мудрецов. Ему нравилось учить меня многому из того, что он знал. В наших краях отца считали безбожником, потому что он думал иначе, чем все верующие. А моя мать была глубоко религиозной женщиной и старалась воспитать меня в христианском благочестии. Так что не удивляйся, если я говорю против магометанской веры и обычаев. Меня так воспитали.
— Значит, ты осталась верна своей прежней вере? — грозным тоном спросил хан.
Зубейда перепугалась. Слишком многое она позволила себе, видно, далеко зашла в своих обвинениях, задела самолюбие тирана, оскорбила его религиозные чувства. А теперь еще выдала долго хранимую тайну. Надо было немного отступить.
— По правде говоря, я и сама ле знаю, какой веры придерживаюсь, — сказала она. — Но раз уж мы говорим о супружеской любви, то лучше продолжим эту тему.
Уклончивый ответ жены немного успокоил Асламаза-Кули, и он сказал:
— Говори, я слушаю.
— Истинная любовь должна быть взаимной, — продолжала Зубейда. — А взаимной она может быть только между двумя людьми. Когда же у мужчины сто женщин, или наоборот, у женщины — сто мужчин, — настоящей любви не может быть…
— Я могу иметь сто жен и любить их всех, — прервал ее хан. — Другое дело, если среди них найдутся такие, что мне не понравятся.
— Это противоестественно. Ты можешь любить, вернее, наслаждаться множеством женщин, но другой вопрос — будут ли они любить тебя? Любовь не совершенна, если она не взаимна. Любовь к сотне женщин противоестественна, ведь как бы ты ни хотел, ты не можешь разделить свое чувство между всеми ними. А супружеская любовь неразделима, она должна принадлежать только одному человеку. Когда она делится между многими людьми, то умирает. Вот почему сегодня ни одна из твоих многочисленных жен не сочувствует тебе. Потому что если они не разделяют с тобой любви, то не разделяют и горя
— Теперь ты видишь, что у тебя нет семьи. Есть просто большая группа женщин, их держат в железных оковах, и они покорно прислуживают тебе, потому что не в силах сопротивляться, — после небольшой паузы продолжала Зубейда. — Заключенный подчиняется своему тюремщику, но любить его не может. Гарем для твоих жен — тюрьма, а не семья. Дети твои рождаются и умирают, а ты об этом не имеешь понятия. Известно ли тебе, что четыре месяца назад скончалась моя дочь, а сын сейчас тяжело болен? Ты ничего не знаешь, евнух не сообщил об этом, боясь доставить тебе несколько неприятных минут. Твои дети рождаются и умирают как дикари. Их воспитывают черные рабы, вывезенные из африканских пустынь, мало чем отличающиеся от диких зверей. При необходимости они имеют право избивать твоих детей и даже жен. И это чудовищное смешение ты называешь семьей?.. Твои жены — всего лишь одетые в шелка и обвешенные драгоценностями рабыни. Рабыня может быть женщиной, но не супругой, потому что не избавится от рабских привычек. Посмотри на меня, на эту комнату. Ты думаешь, все это дорогое убранство и украшения для того, чтобы добиться твоей любви? Ничуть не бывало. Евнух приказал мне подготовиться, и я подготовилась. Если же ты заглянешь в мою душу, то найдешь там лишь боль, горечь и неизлечимые раны…
— Почему? — в бешенстве спросил хан. — Значит, и ты не любишь меня?
Зубейда поняла, что опять допустила оплошность.
— Я же сказала, отчего грущу — мой мальчик болен. Мать не может не печалиться и не убиваться возле постели больного ребенка.
Пушечная пальба за стенами дома, слова этой женщины оказывали одинаковое воздействие на деспота. Осадившие крепость враги — угнетенные, забитые армяне, жена — гаремная рабыня. Очень похожие, мало чем различающиеся существа. И эти рабы восстали против владыки. Но слова жены ранили больнее, они разбивали его сердце сильное, чем ядра врага толстые стены крепости. Семенная драма оказалась тяжелее, страшнее войны. Женщина эта протестовала против тирании.
— Значит, мне негде искать утешения? Значит, моя семья тоже преследует меня? — спросил хан в безумном отчаянии.
— Никто в этом ее виноват, — ответила его жена. — Ты сам уготовил себе эту участь. Даже твой дом и семья протестуют против тебя…
«А я стану толмачом этого протеста», — сказала в уме Паришан и отошла от двери, у которой подслушивала.
XXI
Выйдя, Паришан прошла в свою спальню. Здесь тихим сном спал сын Зубейды-ханум. Это успокоило служанку. Она присела возле постели ребенка и с состраданием посмотрела на его покрасневшее от лихорадки лицо… Теперь только почувствовала, как сильно устала. Этой ночью она столько волновалась, бегала, устраивала всякие дела… Другая сейчас же прилегла бы отдохнуть, но Паришан этого не сделала Сидя возле больного мальчика, она чутко прислушивалась к голосам, доносившимся снаружи. Постепенно они стали тише, только ветер завывал за окном и заглушал все звуки.
Минут через двадцать Паришан вышла из комнаты, подошла к дверям госпожи, приложилась ухом — тишина, посмотрела в щель — свеча не горела. Здесь, видно, спали. Она обернулась, увидела евнуха Асада, съежившегося в углу прихожей, и разбудила его ударом ноги.
— Нашел место где спать, старый хрыч! Ты же знаешь, что сегодня хан у госпожи. Сейчас же убирайся дрыхнуть в другое место.
Старый евнух, не желая связываться с этой «бесстыжей» и боясь, как бы шум нс потревожил хозяина и госпожу, к тому же признавая в душе ее правоту, с ворчанием поднялся, забрал набитую соломой подушку и одеяло и ушел восвояси…
Паришан вернулась к себе в спальню. Теперь ее лицо выражало радость. Она начала раздеваться. У нее в комнате хранилась разнообразная одежда, мужская и женская, — таинственная особенность гаремной жизни. Человеку, знакомому с тайнами магометанского двора, было понятно, в каких случаях она могла понадобиться. Паришан выбрала костюм конюха, надела и улыбаясь подошла к зеркалу: «Теперь сам черт не узнает меня». Когда все было готово, она наклонилась к спящему ребенку, поцеловала и, погасив свечу, вышла.
Она шла через гаремный двор. Ночной мрак внушал тревогу. На расстоянии шага трудно было что-нибудь различить. А ветер разбушевался еще сильнее. Паришан обошла весь двор, безлюдный, как пустыня. Никого, ни единой души. Нигде не горел свет, весь гарем спал глубоким сном
Она подошла к узкому проходу, который по извилистым лестницам вел к кровле. Стала подниматься. Лестница оканчивалась небольшой
