Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Пойди к хану! Он назначит тебя своим придворным резчиком по дереву.
Ошаб поддержал жену:
— Да, это будет важной и высокой должностью для тебя. И в нашей юрте станет светлее.
Тенгери же отказался идти к хану на поклон, объяснив это такими словами:
— Приходилось вам когда-нибудь слышать, что при дворе Ха-хана есть монгольские художники, ученые-монголы, монголы-писцы, златокузнецы-монголы или монголы-звездочеты? Да-да, я знаю, у него есть и художники, и ученые, и писцы, и златокузнецы, и звездочеты — только все они уйгуры, китайцы, арабы или турки! А монголы? Нет таких!
На что Ошаб возразил: да вот же он, художник-монгол, и имя ему Тенгери! Откуда и взяться таким людям при дворе хана, если тому неизвестно, что в его народе такие люди есть? Но Тенгери и слышать об этом не хотел…
Нет, Герел с Ошабом его не понимали. И уж совсем ничего не поняли, когда он вырезал еще более удачную, чем прежде, фигуру воина с луком, стоящего на коленях, поставил ее на место прежней за пологом в юрте, а первую завернул в кусок полотна и унес с собой в лес, где спрятал в одной из песчаных пещер. Ошаба с Герел это настолько разозлило, что Ошаб не сдержался и даже закричал на Тенгери:
— Ты спятил! В твоей голове черные мысли, Тенгери! Тебя нужно отвести к шаману, чтобы он с помощью трав и громких молитв отогнал от тебя злых духов!
А его жена добавила:
— Он прав! Ты способен сотворить такое, чего, кроме тебя, во всей орде никто не сделает. И как ты с этими вещами обращаешься? Ты прячешь их от чужих глаз. Нет, Тенгери, добром это не кончится!
Они даже посмеялись над ним и вышли из юрты, оставив его одного. Тенгери вышел из нее вскоре вслед за ними. Сидя на стволе упавшей ели, он думал: нет, никто не должен узнать об этом. Хан хочет, чтобы его воины оставались воинами — и только. Он придет в ярость! Но не только по этой причине ему не хотелось, чтобы до хана дошел слух о его страстном увлечении. «Во мне живет какая-то сила, которая противится тому, чтобы хан хвалил или хулил меня, — размышлял Тенгери. — Может быть, это воспоминания о моих приемных родителях, и особенно об отце. Как это трудно, как неимоверно трудно свыкнуться с мыслью, что твои мать с отцом были предателями». Глядя на темную воду реки, он мысленно слышал, как пьяный Бат орет на него на «краю света»: «Да если он тебя опять спросит: «От кого ты узнал эту красивую сказку?» — ты ему не говори от кого. Это никому не понравится. Потому что Черный Волк оказался вонючим шакалом, предателем!» — «Бат!» — «Что с тобой? Разве я не правду сказал?» — «А если он не был предателем, Бат?» — «Не ори! У хана чуткие уши, он услышит тебя даже в Доломуре! Пей лучше! Пей!» — «Не хочу!» — «Не хочешь? Да что ты? Вы только посмотрите на этого папиного сыночка!»
И тогда они с Батом подрались. Стражники разняли их, а потом привязали его, раздетого, к топольку на обрывистом берегу у моря, где он и простоял всю ночь. Он замерз бы на ледяном ветру, если бы силы Неба не сжалились над ним.
Но здесь, у Керулена, сейчас светило солнце. Оно согревало руку, в которой он сжимал нож. Пестрые бабочки порхали от цветка к цветку. Жара заставила умолкнуть всех птиц в лесу.
Лошадь Тенгери, передние ноги которой он связал, прошла через камыш к реке и пила холодную чистую воду. Отойдя от деревянной фигуры на три шага, он пригляделся к ней. На солнце тополиное дерево казалось почти совсем белым. Ему особенно понравилось лицо девушки, простое и красивое. Голову она слегка склонила набок, глаза полузакрыты, она словно близоруко вглядывается в даль, складки платья отбрасывают на солнце строгие четкие тени.
Он снова уселся на ствол ели и, продолжая разглядывать стоявшую в траве фигуру, с удовольствием вдыхал запах хвои; упавшее дерево продолжало кровоточить, и на жаре смола проступала сквозь кору, как капельки пота. «А что сказала бы настоящая, живая девушка, увидев эту фигуру? — подумал он и сразу представил себе такую, частенько пробегавшую мимо юрты Ошаба с кожаными ведрами в руках, чтобы подоить кобылиц. — Она как газель, — подумалось ему, — ловкая, быстроногая, красивая». Тенгери вдруг встал и быстро подошел к деревянной фигуре. Сначала он еще ощущал, как жесткая трава режет босые ноги, а потом уже не чувствовал ни этого, ни чего другого: он видел только голову девушки, гладил ее лоб и щеки, касался кончиками пальцев слегка изогнутой шеи. Она была теплой, эта шея, теплой от лучей солнца. Глаза девушки были полузакрыты, а голову она слегка склонила набок…
Откуда-то до его слуха донесся топот копыт. Тенгери поднял глаза. Над головой — небо, синее и высокое, под ногами — трава, высокая и щетинистая, и еще камешки. Он улыбнулся, отнял руку от шеи девушки, словно устыдившись того, что расчувствовался, вернулся к поваленной ели, смущенно огляделся и тихонько проговорил вслух:
— Кожа у нее должна быть мягкой, мягкой и белой, как лунный свет!
А сама деревянная фигура ему почему-то разонравилась. Только голова ему удалась. Ну и походка, наверное: сразу видно, что она — легконогая газель.
— Она из дерева? — услышал он удивленный голос.
Тенгери испуганно оглянулся. Неподалеку стояло несколько мальчишек. На длинной жерди они несли пять пойманных сурков. Взъерошенный мех у двух из них был в крови.
— Да, из дерева! — ответил Тенгери.
— Он делает людей из дерева! — удивленно воскликнул мальчуган, не сводивший глаз со стоявшей в траве фигуры, которая отбрасывала сейчас длинную черную тень.
— И это ты делаешь топором?
— Ножом!
Он показал им свои ножи, и они осторожно прикасались один за другим к острым лезвиям.
— У хана перед главной юртой тоже стоят деревянные звери, два льва, — сказал мальчуган. — Но люди из дерева? Деревянные люди?
Все как один покачали головами, и зверьки, висевшие на лежавшей на их плечах жерди, тоже закачались.
Тенгери достал из сумки и подарил им маленьких деревянных баранов, коз, собак и волков, а самому любопытному из них даже верблюда. Обрадованные, они убежали, а тот, которому он подарил верблюда, выкрикивал на бегу:
— Он делает деревянных людей! Людей из дерева! Деревянных людей, людей из дерева! Из дерева!
Он видел, как они прибежали в орду, как их окружили другие дети, которым они начали что-то рассказывать, указывая в сторону реки.
Тенгери набросил на фигуру девушки кусок синего полотна и унес подальше от упавшей ели; дети наверняка приведут сюда остальных, и когда те его увидят и запомнят в лицо, начнут собираться у его юрты. И тогда все узнают о его увлечении, и в том числе и те, кому этого не следовало бы знать. «А что будет, если узнает и та девушка с кожаными ведрами? Не обидится ли она, когда увидит созданную по ее образу скульптуру?» — спрашивал себя Тенгери.
Он начал продираться сквозь кусты, а потом, держа деревянную фигуру под мышкой, начал карабкаться вверх по расщелине. Камни здесь были холодными, а воздух влажным, но когда он вылез из расщелины и оказался меж двух берез, выросших, можно сказать, прямо из камня, то оказался на залитой солнцем площадке высоко над пенившимся и грохотавшим Керуленом. Какой красивый вид открывался отсюда! Тенгери опустился на мягкий мох, ковром покрывавший камень. И увидел отсюда ребят: вот они вынырнули из камыша, пятеро на лошадях, а трое на своих двоих, и стоят у поваленной ели, разочарованные донельзя. Они так и вертели головами во все стороны, но никто из них, конечно, не догадается, что он забрался на такую верхотуру. Тенгери не слышал, о чем они говорили, но вполне мог представить себе, что одни не верят другим: не было, мол, здесь никакого человека, который умеет вырезать людей из дерева.
Фигуру он поставил против света, так, что она казалась сейчас почти черной, а очертания ее обрели неожиданную резкость. Как это было глупо, думалось ему, что он гладил ее голову и шею, голову и шею деревянной фигуры! Встав на ноги, он оглядывал всю большую орду, которая расселилась вдоль пологого берега Керулена и даже поглотила многие холмы. На самом высоком из них стояла огромная златоглавая юрта хана. К ней то и дело устремлялись всадники, копыта лошадей которых поднимали в эту жару тучи пыли. А в дальней дали, за изгибом Керулена, открывалась бескрайняя степь. Там несколько тысяч всадников учились, как с ходу переходить в бой, как рассыпаться по сторонам, пропуская врага, как обходить его. Эти военные игры не прекращались ни днем, ни ночью, и за те три лета, что прошли со времени похода против империи Хин, великий властитель монголов передал своему войску весь тот опыт, который обрел в минувших битвах. На каждом из воинов была теперь рубашка из китайского шелка-сырца, настолько прочного, что острые стрелы его не пробивали, а только вдавливали в рану. И достаточно было потянуть за ткань, чтобы вытащить стрелу. У каждого воина были теперь при себе лоскутки такого шелка и иголки с нитками, каждый имел по четыре запасные лошади, а не по одной, как во время похода в империю Хин; у каждого было по луку и по два колчана с разными стрелами, по копью с крюком, по мечу или боевому топору и, конечно, по аркану. Теперь в войске были и китайцы, которые умели строить мосты и наводить переправы через большие реки. Они же учили мастеровых людей, как строить осадные и метательные машины и оружие «летучего огня». Этим тоже занимались днем и ночью. А тех, кто не выказывал при этом особого рвения, хватали за руки и за ноги и тащили на Холм Непокорных. Там им рубили головы и насаживали их на бамбуковые шесты, которые глашатаи потом носили по всей орде. И через каждые девять шагов глашатаи выкрикивали:
