Идрис Базоркин - Из тьмы веков

— Да простит Бог грехи ваши!..

Когда он был уже далеко, Чаборз вошел в общую комнату. Зору возилась у плиты.

— Что ты сделала? — спросил он ее сквозь зубы.

Шрам на лбу его побагровел, глаза раскосились. Казалось, он сейчас убьет ее. Но Зору даже не оглянулась. Она молча указала ему на маленькое окошечко, которое соединяло ее комнату с кунацкой.

— Он детьми заклинал тебя, а ты хотел обмануть?.. У меня тоже дети… И если ты не боишься Бога, то я не могу, чтоб они расплачивались за тебя! Ты же ведь ничего не знал об отце!..

— А кто тебе разрешил добром распоряжаться?!

— За меня ты недодал моим родителям шесть коров… Теперь за тобою — пять… — жестко ответила Зору и вышла с подойником.

Чаборз только скрипнул зубами.

Справедливости ее дивились люди. И он ничего не мог с этим поделать.

Чуть свет Чаборз отправился в Ассиновское ущелье, к тому месту, о котором рассказал Махти. Сотни раз он ездил по этой тропе днем и ночью, зимой и летом и никогда не обращал на нее внимания. Разве только тогда, когда вода сносила какой-то из тринадцати мостов и надо было выгонять людей, чтобы снова навести его. А теперь он ехал и присматривался к каждой каменной ступеньке, к каждому обрыву. Да. Здесь смерть всегда шла рядом с человеком. И один неверный шаг мог стать его последним шагом.

Но вот и поворот и обрыв, о котором рассказывал Махти. Чаборз слез с лошади и шаг за шагом начал осматривать каждую петлю дороги, каждый камень. Он постоял на том месте, где в последний раз стоял Гойтемир. Заглянул вниз — и голова пошла кругом. Асса нагоняла волны — одна на другую, и не было им конца. Пропасть стала тянуть его. Чаборз отпрянул… По тропинке он спустился вниз. Узкий клин каменистой земли уходил под скалу. Чаборз побрел, спотыкаясь о камни, по этой земле, сам не зная зачем.

Местами ноги его проваливались в песок. И когда он уже собирался вернуться, он наступил на палку, которая одним концом ушла в ил, а другим поднялась вверх. Чаборз увидел рукоятку кремневого пистолета. Он вытащил его. Вытер. Это был пистолет Гойтемира. Находка потрясла Чаборза. Старшина как бы из могилы вкладывал в его руки оружие и требовал завершить то кровавое дело, которое не удались ему.

«Да, — подумал он о Калое, — тесно нам ходить по одной тропе. Не разойтись. И я постараюсь, чтоб сошел ты… как некогда здесь сошел мой отец…»

С тех пор как Матас поселилась в башне мужа, она жила надеждой однажды встретить на пороге Виты. Она старалась сделать свое гнездо таким уютным, чтоб Виты никогда уже не захотелось возвращаться в город, который показал ей так много хорошего, но и принес такое горе, которое не могло быть искуплено ничем. Она следила за собой, старалась сохранить свежесть и красоту. И все же в последнее время она похудела, хотя румянец на щеках и золотистый блеск в глазах говорили ей о том, что Виты остался бы ею доволен.

Однажды, когда Матас пришлось пойти на похороны родственницы в соседний аул, там оказались женщины из Джараха, и они, не зная, что отказ о помиловании держался от нее в секрете, начали высказывать ей сочувствие.

Вернувшись домой, Матас слегла. Через день она попросила, чтоб ее навестил Калой. Он пришел. Матас встретила его, сидя в постели. На ней было голубое платье с белыми цветочками и оранжевый кашемировый платок. Она посмотрела на Калоя грустными глазами, улыбнулась ему и спросила:

— Брат мужа (чаще всего она так называла Калоя с тех пор, как вышла замуж), ты обманул меня?

Калой не ожидал этого вопроса. И прежде чем успел что-то придумать, встретил такой прямой и такой умоляющий взгляд, что не выдержал и опустил глаза.

— Да. Я соврал…

Матас прижала платок к лицу, подождала немного и, успокоившись, сказала:

— Это неплохо, что ты соврал… Тогда хоть надежда была… А что у меня теперь?..

Сильный, как дуб, Калой показался себе ничтожно маленьким и беспомощным. Его ум искал, что сказать этой женщине, и не находил ничего. Наконец мысль все же озарила его. Он опять почувствовал под ногами почву, обрел силу и, смело посмотрев ей в глаза, заговорил:

— Матас, не было у Виты тебя — и не было у него ничего! Ни дома, ни родных! С тобой он узнал счастье. Дороже тебя у него нет ничего! Я не знаю, говорил ли он тебе об этом или нет, но мы братья. Одногодки. Мы делились друг с другом… И я эту правду тебе говорю!

Матас слушала его со счастливой улыбкой на лице. Эти слова ласкали ее душу. Глаза просили продолжать.

— Ты не трави свое сердце. Береги себя. Мы обязательно получим от него весточку и тогда соберем тебя в путь… Все, что тебе нужно будет, — вещи, деньги — я все добуду! И, ты поедешь туда, где будет он. В Сибири есть русские, которые не арестованные. Поселишься у них, найдешь дорогу повидаться с ним. А там вместе решите, что делать!

Матас расплакалась. Но это были слезы радости. Калой снова вдохнул в нее жизнь. Ей хотелось сейчас же встать и начать что-то делать.

— Брат мужа! — воскликнула она. — Ты исцелитель! У тебя доброе сердце и умная голова! — Она попыталась встать. Но комната покачнулась в глазах, и она снова легла в постель. — Простыла я… Ночью был сильный кашель… Это пройдет! Ты мне дал такой амулет, против которого не устоит ни одна болезнь!

Весело пошутив с нею еще, Калой ушел. Однако болезнь и слабость ее очень встревожили его.

Вернувшись к себе, он собрал своих и сказал:

— Матас больна. Она очень больна. Не давайте ей знать. Кормите ее жирным. Ты, — обратился он к брату, — подстрели одного-двух барсуков. Стопите сало и пусть пьет. Надо будет тайно скормить ей несколько ежей… Если я не ошибаюсь, у нее кашель[134]… А ошибиться мне трудно. Я на всю жизнь запомнил писаря, который учил меня, запомнил и Гарака… Они и сейчас, как живые, стоят перед глазами и кашляют… Эта болезнь входит в человека вместе с горем!..

Дожди в том году прошли хорошие. Кукуруза всходила темная, сочная. После первой прополки стебли укрепились. Оставалось проредить их, подбить и ожидать урожая.

Горцы торопились покончить с работой на плоскости, чтобы успеть перейти на поля в горы, где все росло и созревало позднее.

Дел оставалось на день, на два, когда неожиданно к ним подъехал верхом на доброй лошади седоусый казак в каком-то чине и с ним трое помоложе.

— Ну, как работается? — спросил он ближайшего горца. Тот улыбнулся, но ничего не ответил. Не понимал языка.

Стали подходить другие. Запыленные, почерневшие от солнца и ветра, в серых от пота рубахах, они загибали полы своих войлочных шляп и с любопытством смотрели на приезжих.

Опираясь на тяпку, как на трость, подошел Калой. Женщины остались на своих местах, но и они с интересом смотрели на чужих людей.

— Так никто из вас и не понимает по-русски? — спросил усатый, когда все собрались и обступили его.

— Мало понимает… я… — ответил Калой.

— В прошлом году я сдавал вам эту землю по десять рублей за десятину. Понял? В этом году такой цены нет. Вы по десять рублей дали и еще по пяти за десятину с вас причитается! Понял?

— Что он говорит? — зашумел народ.

Калой объяснил. Шум и галдеж поднялся еще больше.

— Чего они орут? — спросил Калоя усатый. Вместо ответа Калой сам задал ему вопрос.

— Ты кто?

— Как кто? Я хозяин этой земли! — возмутился усатый. — Еще тыкает, будто я с ним свиней пас! Ровня нашлась! — Он с возмущением оглянулся на своих.

— Два года мы здесь работаем… — не обращая внимания на его тон, ответил Калой. — Один раз ты мы не видел. Кто ты — мы не знаю. Тот год — десятина один тум[135], еще один полвина мы отдал Чаборзу. Эта год — тоже отдал. Что надо?

— Экая бестия! Понимай его! Я говорю: один туман в прошлом году вы давали. А в этом — один не пойдет! Еще половина надо!

— Отдал! — воскликнул Калой, поняв, чего тот от них добивается. — Мы твой не знаю. Мы знаю Чаборз. Мы его один половина туман отдал тот году. Теперь тоже отдал. Один половина. Иди возьми. Там твой деньга!

— Ну, ежели Чаборз надувает вас, это ваше дело! А я с него брал по одному туману. А коли вы мне через три дня еще по пяти рублей не внесете, я всю эту вашу зелень потравлю!

Горцы не поняли. Даже Калой.

— Табун, говорю, напущу сюда! Кукуруза ек! Корова, бык кушать будет!

— Нельзя, — строго сказал Калой. — Эта корова кушайт нельзя. Это луди халеб. Наша халеб. Луди, дети, что будим кушайт? Нельзя. Чаборз визял твой деньги. Наша дела нет. Чаборз дело.

— Ах, вот как! Так иди ты к своему Чаборзу и скажи ему. А я бегать не буду! Не принесет он в три дня — ничего этого не будет! — Он показал на зеленое поле пухлой рукой. Лицо его лоснилось. Красная шея тугой складкой лежала на белом воротнике бешмета.

— Нельзя, — снова сдерживая гнев, спокойно ответил Калой. — Луди умирайт будит!.. Голодни…