Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи

В глазах у молодого человека появилось отсутствующее выражение – оттуда смотрели похоть и дьявол, как Я и заподозрила, едва увидела его.

Губы его едва заметно шевелились, но не могли произнести ни слова.

Но молодой демон упорно отказывался умирать. Он не собирался сдаваться. Пусть он и выглядел хрупким, но вселившийся в него сатана был силен, очень силен. Я еще никогда не видела ничего подобного. Вот так власть дьявола самым ужасным образом проявляется в последние минуты жизни создания, которым он завладел.

Марчелла Фазан

Я даже не знала, как ее зовут.

Выглянувшая из-за туч луна заливала тело бледным, призрачным светом. Я завернула свободные концы одеяла, прикрыв мертвое лицо клетчатой тканью. Девушка, моя ровесница, была красавицей, с широким носом и тонкими бровями. Весила она даже меньше меня, иначе нам никогда не удалось бы сдвинуть ее с места хотя бы на дюйм.

Жозефа взялась за свободный край одеяла и прохрипела:

– Тяните – тяните же, мадам!

Собрав все силы, я потянула за свой край. В конце концов тело, похожее на гигантский стручок, медленно заскользило по направлению к моему дворику. Мою покалеченную ногу пронзила острая боль, и я покачнулась.

«Прости меня, – подумала я, рывком перетаскивая голову девушки через порог. – Я даже не знаю, как тебя зовут. Ты была настоящей красавицей. Как ты собиралась назвать своего ребенка?»

Монастырские улицы были пусты. Но в кельях вокруг продолжалось шумное веселье. Мы не увидели никого, и никто не видел нас. Я молча плакала оттого, что мне приходится совершать столь ужасный поступок, от боли в ногах, от страха перед разоблачением, от жалости к бедной девушке и ее мертвому ребенку.

Самая опасная часть нашего пути пролегала как раз под окнами кельи priora, которая располагалась в нескольких ярдах от моей собственной, на перекрестке улиц Калле Гранада, Калле Бургос и Калле Севилья. Потому что, если наш план еще действовал, там, внутри, должны были находиться Санто и viatria. Санто приложит все свои силы и умения, чтобы спасти жизнь матери настоятельнице. A vicaria, несомненно, попытается помешать ему, призвав на помощь все злобные и нечистые силы своей души.

И тут я вспомнила, о чем забыла рассказать Санто. Я не успела предупредить его о той невероятной физической силе, что таилась в истощенном теле сестры Лореты. Я замерла на месте, охваченная страхом, но голос Жозефы привел меня в чувство.

Из окна апартаментов priora доносился гул голосов и виднелся трепетный отблеск пламени свечей. Мне так хотелось услышать голос Санто, но вот его-то как раз и не было. «Должно быть, он занят делом, – подумала я. – Пусть он спасет Madré Монику. Он сделает это, если это в человеческих силах».

Мы волоком затащили женщину в мою комнату, подняли на помост и взвалили на кровать, где я уложила ее головой на подушку.

Жозефа бросилась мне на грудь, и мы замерли, обнявшись, вздрагивая всем телом и судорожно, со всхлипами втягивая в себя воздух. Я зарылась лицом ей в волосы, а потом заставила себя взглянуть на мертвую индианку на кровати. Одеяло уже распахнулось.

«Эту женщину лечил Санто, – подумала я. – Его руки касались ее». Мягко высвободившись из объятий Жозефы, я подошла к женщине, взяла ее за руку, поднесла к губам и поцеловала. Сняв кольцо, обвенчавшее меня с Господом, я надела его на безвольный палец индианки. На моем собственном пальце до сих пор оставался зеленый ободок от травинки, которую я всегда подкладывала под кольцо.

– Мадам…

Жозефа протянула мне сборник гимнов. В другой руке она держала Библию. Мы принялись вырывать из них отдельные листы. Скомкав их, мы обложили ими ноги, руки, все тело и шею индианки. Бумажные цветы распустились вокруг нее, словно она возлежала на похоронных дрогах. Мне предстояло одновременно поджечь бумагу в нескольких местах, чтобы пламя охватило ее как можно быстрее.

– А теперь, Жозефа, – твердо произнесла я, – твоя работа здесь ненадолго закончена.

– Мадам, я могу…

– Мы уже обо всем договорились, Жозефа. Если сейчас нас поймают, будет лучше, если никто не узнает о твоем соучастии.

– Но, мадам…

Я отрицательно покачала головой. Жозефа поднесла к губам маленькую бутылочку зеленого стекла, которую дала ей Маргарита. Это было снотворное, в использовании которого меня обвинят впоследствии. Маргарита обещала, что оно не причинит девушке никакого вреда.

Яркие глаза Жозефы затуманились. Я поцеловала ее и подвела к ее кровати в кухне моей кельи, где уложила на тюфяк. Она уже спала. Убирая волосы у нее со лба, я почти завидовала ей. Ей не придется стать свидетелем того, что собиралась сделать я.

Я подошла к дренажной трубе на краю своего дворика и потянула за веревку, вытаскивая плоскую бутылку бренди, которую принесла мне из аптеки Маргарита. Вернувшись к себе в комнату, я принялась поливать мертвую женщину коричневой жидкостью.

Она употребляла алкоголь в своей недолгой жизни?

На лице ее не дрогнула ни одна черточка, когда пары алкоголя достигли его. На голову ей я положила тряпку, пропитанную бренди.

А потом сказала:

– Прости меня.

Поджигая бумагу у индианки на груди, я отвернулась, но недостаточно быстро, чтобы не заметить, как языки пламени охватили ее тело, как будто она принялась исполнять какой-то гротескный танец на спине. Кости ее затрещали, словно возвращаясь к жизни. Сорочка девушки сгорела очень быстро, обнажая аккуратную черную стежку, которой Санто зашивал разрез, сделанный в попытке спасти ее от инфекции, вызванной разлагающимся тельцем ребенка внутри нее. А потом вспыхнули и черные нитки шва.

Я подбежала к двери, стремясь как можно скорее покинуть место преступления. Но усилием воли я заставила себя остановиться, положив руку на дверной косяк. Мне нужно было дождаться, пока она не обгорит так, что ее будет невозможно опознать. А пока я должна сделать еще кое-что. Я вынула из шкафчика свой свернутый в трубочку автопортрет, написанный с помощью крохотного зеркальца, одолженного у Рафаэлы. Я укрепила его на четырех заранее приготовленных деревянных палочках и установила в самом дальнем углу hornacina второй, пустой комнаты, где пламя не доберется до него, поскольку здесь гореть было нечему. Я взглянула на свое нарисованное лицо, освещенное отблесками свечей. Жозефа только ахнула, увидев автопортрет:

– Мадам, это вы до последней черточки. Совсем как живая!

Портрет и запах гари напомнили мне о Сесилии Корнаро. Она бы нещадно раскритиковала мою работу, но в ней чувствовалась ее рука. Я рисовала себя при жизни и с любовью. На портрете у меня было такое выражение, как если бы я вглядывалась в лицо Санто.

Я не рискнула собрать вещи заранее, до того, как осуществлю задуманное. Но мысленно я давно составила список того, что намеревалась взять с собой. Он встал у меня перед глазами, и я поспешно принялась запихивать в мешок свой дневник, портрет Рафаэлы, на котором были запечатлены доказательства ее убийства, пару сменного белья, несколько монет и замечательные башмаки Фернандо. Последней туда отправилась серебряная шкатулка с сердцем Рафаэлы.

– Твое самое заветное желание исполнится, – нежно пообещала я ей, – ты выйдешь отсюда.

Затем я заставила себя вернуться к горящей кровати, которая уже весело потрескивала и курилась дымом, испуская ужасающий запах горелого мяса морской свинки. На это я и рассчитывала. Потому что жареная морская свинка была главным блюдом сегодняшнего ужина, и в кельях по всему монастырю criadas и sambas, накормив своих хозяек, все еще переворачивали ломти мяса в густой подливе, глотая слюнки в предвкушении собственного обильного и вкусного пиршества.

Мне совершенно не хотелось смотреть на горящую девушку, но я должна была убедиться в том, что огонь сделал свое дело. Я осторожно приблизилась, старательно откидывая голову и опасливо глядя вниз. Пламя уже наполовину сожрало мою индейскую сестру. Тряпка, лежавшая у нее на лице, превратилась в пепел. Я смахнула его – черты лица расплавились, как воск, совсем как у vicaria. Я впервые подумала о боли, которой эта сумасшедшая подвергла себя в детстве, когда сунула лицо в кипяток. Скорее всего, уже тогда она была помешанной.

Но индианка, естественно, ничего не почувствовала. Струйки горячей крови внезапно потекли оттуда, где раньше были ее глаза. Желудок рванулся у меня к горлу, и меня едва не стошнило. Я заставила себя осмотреть ее руки и ноги. Мне совсем не хотелось, чтобы где-нибудь в целости сохранился хотя бы нетронутый кусочек ее яркой кожи. На костях у нее еще оставались лохмотья плоти.

Бутылка бренди уже опустела. Я в отчаянии обвела комнату взглядом, а потом схватила лампу, вылила из нее масло на грудь женщины и бросила клочки бумаги на каждую ногу. Пламя вспыхнуло с новой силой. Беспокоиться было не о чем. Я не собиралась устраивать вселенский пожар, потому что в соседней комнате спала Жозефа, а я не могла допустить, чтобы она пострадала.