Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
— Отчизна! Родина! Государство!
Потом остановился под большим женским портретом на стене — женщина смотрела, ласково и чуть грустно, это была покойная госпожа Драгомирецкая, его жена, мать Ростислава, — и закричал:
— Проклинаю!
Был бы и квартире телефон, он тут же позвонил бы в штаб военного округа и вызвал патруль, чтобы его родного сына–изменника арестовали.
Впрочем, он все же сбегал к соседям и позвонил в штаб: вызвал сына Алексашу — спасать родного брата.
Поручик Драгомирецкий Александр прикатил на штабном «сестровозе», и вот он тоже здесь: перепуганный, бледный, и глаза блестят, как у загнанного зверя, — не влажным блеском от кокаина, а натуральным горячим огнем: что теперь будет, ведь ответственность за брата падет и на него?
— Ты — мерзавец! — только я сказал он Ростиславу. — Я обязан вызвать тебя на дуэль!
В эту минуту пришла Марина; демонстрация окончилась и она, возбужденная, прибежала домой.
— Доченька! — встретил ее Гервасий Аникеевич и патетически заключив в отцовские объятия. — Пожалей своего отца: у него сын — Мясоедов, Сухомлинов, Распутин…
Вторжение женского начала в эту мужскую трагедию было столь трогательно, что старый доктор всхлипнул. Благородное возмущение и священный гнев бушевали в его сердце, когда он рассказывал дочери о горе, свалившемся на семью. К тому же было жаль себя: вырастил, вывел в люди, и вот…
А главное — абсолютно безвыходное положение: офицер Ростислав Драгомирецкий — хоть и государственный преступник, но ведь все–таки — сын… Доктор Драгомирецкий хотя и не одобрял Временного правительства, однако измену родине тоже одобрить не мог! Гервасий Аникеевич, конечно, был против этой идиотской, преступной войны, но не мог же он, убежденный патриот, быть пораженцем!
— Что же делать? — кричал Гервасий Аникеевич, останавливаясь перед Ростиславом и потрясая кулаками, — что мы будем теперь делать? Я тебя спрашиваю, негодяй?!
Ростислав сказал тихо и угрюмо, — и это были, собственно, первые разумные слова, которые он произнес:
— Александр… дай мне твой браунинг… я свой потерял там… на позициях…
— На что тебе этот идиотский браунинг? — простонал старый отец.
— Выхода нет… — так же угрюмо промолвил Ростислав.
Марина кинулась к нему и обняла:
— Ростик! Милый… Бедный! Что ты!
Ростислав отстранил сестру, в глазах у него блеснула слеза.
— Не надо, Маринка… Оставь меня… Я — дрянь. Меня не надо жалеть.
Но сестра прижималась к нему, обливая слезами его заплаканное, в грязных потеках лицо.
Александр прорычал из своего угла:
— Убирайся, Маринка! Прекрати бабские истерики! Ему больше ничего не остается…
Тогда Марина и в самом деле впала в истерику. Она вскочила, и стала перед младшим братом:
— Каин! Недаром весь город тебя знает как черносотенца! Ты готов даже родного брата, толкнуть и могилу! Делай же свое черное дело, палач! Дай ему скорей свой кровавый пистолет. Ну! Чего ж ты сидишь? Отдай ему свой браунинг с монограммой от проститутки Матильды!
— Дура! Не твое дело — Матильда!
— Нет! — рыдала Марина. — Давай сейчас же! — Она вцепилась в брата и дергала кобуру с пистолетом.
— Пусти! — вырывался Александр. — Идиотка! Задрипанная украёнка! Гапка неотесанная!
— Дети! — взывал Гервасий Аникеевич. — Перестаньте! Такое горе, а вы…
Александру наконец удалось вырваться из рук Марины. Он отошел в другой угол и загородился стулом.
— Не дам я ему своего пистолета. Не хватало еще, чтоб он застрелился из моего пистолета, зарегистрированного в штабе, — мне же и отвечать!
— Подлец! — кричала Марина. — Тогда стреляй сам. Убей родного брата собственной рукой! С тебя станется!
— Пускай вешается или бросается из окна! — кричал Александр. — А моего пистолета я ему не дам!
— Остолоп! Оболтус! — вышел из себя отец. — Я своими руками выброшу тебя с балкона! — Он снова остановился перед портретом.
— Мать! Погляди, что за детей ты породила! Прокляни их на том свете! — Он схватился за голову, упал на стул и ударился головой о стол. — Нет, нет! Это все я, это я воспитал таких обормотов из тех славных мальчиков, которых ты мне оставила! Прокляни меня! Будь я проклят! Дети, кляните, кляните меня — это я, ваш отец, негодяй!
— Отец! — тихо сказал Ростислав. — Не надо. Я один виноват. Я и буду отвечать.
Он поднялся. Он хотел идти. А куда, он не знал.
Марина снова кинулась к нему и повисла у него на шее:
— Ты никуда не пойдешь! Мы тебя, спрячем!.. Отец! Прикажи Александру одно: пусть никому не говорит, что Ростислав здесь. Больше ничего нам от этого кретина не надо!
— Сама — дрянь!
Но тут уже Гервасий Аникеевич взбеленился:
— Молчать! Я приказываю! Я — отец! Иди вон и — ни слова, слышишь, нигде ни слова о Ростиславе.
И тут же снова схватился за голову и застонал:
— Что же делать? Хоть бы остальные дети были как дети! А то ты — тоже! Ты — тоже! — закричал он теперь на дочь. — Ты тоже до добра не доведешь с твоим идиотским украинством! Ты тоже становишься на путь измены родине!
Марина дерзко огрызнулась:
— А что ж — лучше быть такой, как твои сыновья? Как ата размазня, — она кивнула на Ростислава. — Раз в жизни поступил как мужчина, а теперь не знает куда деваться! Или — как этот архаровец, готовый потопить в крови родной народ, и даже мать свою, — я уверена, если б мама была жива, убил бы ее за то, что пела над его колыбелью украинские песни!
Марину трясла настоящая истерика:
— Все вы — выродки! Черносотенцы! Контрреволюционеры!..
Старый лекарь Гервасий Аникеевич Драгомирецкий склонил голову на руки и тихо заплакал. Слезы капали из его глаз прямо на скатерть, плюшевую, с шелковой сеткой, которую вышивала собственными руками покойная госпожа Драгомирецкая… Что же делать? Как быть? Как вообще жить дальше на свете? Трое детей у него, и все вышли такими разными. А он сам — сам он тоже… разный. Положа руку на сердце: Ростислав ведь, по существу, поступил, пожалуй, достойно. Но прав и Александр: офицер обязал выполнить приказ и отдать жизнь за отечество. Однако верно говорит и Марина: все то, что как будто правильно, на деле — бесчеловечно. Какая проклятая жизнь!.. Революция, контрреволюции, патриотизм, интернационализм! Украинская нация, русская великодержавность, матушка Россия, ненька Украина! Партии, программы да еще классовая борьба! Господи боже мой! Классовой борьбы, уж извините, он не допустит! Однако что же теперь делать? И что будет дальше? В России — двоевластие, на Украине — безвластие, а в семье Драгомирецких — полный бедлам! Дайте же наконец Гервасию Аникеевичу покой: ведь он только врач, слышите — врач, его дело лечить людей и вырывать их из когтей преждевременной смерти!
— Отец — сурово сказала Марина. — Где твой старый пиджак и синие брюки? Опять ты их куда–то запроторил! Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не разбрасывал свои штаны, а вешал все в гардероб! Пускай Ростислав поскорей переоденется и исчезает: не один город на свете — Киев.
Марина остановилась перед младшим братом;
— Только чтоб этот паршивец не знал, куда скроется Ростислав! Слышишь, отец? Он способен донести на родного брата и затянуть у него петлю на шее!..
Доктор Драгомирецкий снова схватился за голову:
— Марина! Опомнись! Что за слова… «Паршивец»!.. Ты же окончила гимназию! И что ты предлагаешь? А родина? А присяга? А комендантские патрули, шныряющие по городу и вылавливающие дезертиров?..
10
Большевистская демонстрация вышла тем временем на Думскую площадь.
Группа юнкеров бросилась к транспарантам «Долой войну!» и «Власть — Советам!», чтобы изорвать их. Свист, крики, улюлюканье неслись с тротуаров. В рядах демонстрантов послышался голос, усиленный мегафоном:
— Спокойно, товарищи! Не отвечать на провокацию! Авиапарковцы и арсенальцы — вперед!
Это распоряжался Иванов. Так договорились загодя: если будет грозить нападение, солдаты авиапарка и арсенальцы выходят в голову колонны, тесно берутся под руки и сдерживают натиск толпы.
Теперь транспаранты «Долой войну!» и «Власть — Советам!» оказались в центре демонстрации, за плотными шеренгами солдат и рабочих.
— Вы верите, что буржуазную революцию можно превратить в социалистическую мирным путем? — спросил Иванов у Евгении Бош.
— Нет, я думаю, что надо брать оружие, в руки и крепко его держать…
В это время с Малой Житомирской, оглушительно треща, вылетел мотоциклет и помчался через площадь к Институтской. Это спешил на Банковую, в штаб курьер–искровик[36] с лентами очередных телеграфных сообщений. Но колонны демонстрантов преградила ему путь, и мотоциклист остановился, взволнованный и возбужденный. Телеграфные сведения, которые он держал в руке, жгли ему сердце.
