Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
С каждым новым именем вид Цицерона становился все более озадаченным.
— Это все? — спросил он, когда Салинатор закончил. — Не забыл никого из сенаторов?
Он бросил взгляд на Квинта, не менее удивленного.
— Речь идет не просто о двух кандидатах в консулы, — сказал тот. — Прибавь к ним трех кандидатов в преторы и десять кандидатов в трибуны. Красс собирается купить целое правительство!
Цицерон был не из тех, кто часто выказывает изумление, но в тот миг даже он не смог скрыть замешательство.
— Но это же полнейшая нелепость! — воскликнул он. — Сколько стоит каждый голос?
— Сто двадцать — за консула, восемьдесят — за претора, и пятьдесят — за трибуна, — ответил Салинатор так, словно продавал свиней на базаре.
— То есть, — Цицерон наморщил лоб, производя в уме расчеты, — ты хочешь сказать, что Красс готов заплатить треть миллиона только за триста голосов, которые может предоставить твое объединение?
Салинатор кивнул — на сей раз более охотно и, мечтательно закатив глаза, произнес:
— Это была самая великолепная сделка на людской памяти.
Цицерон повернулся к Ранункулу, который глядел в окно — не случилось ли чего-нибудь на улице?
— Как по-твоему, сколько голосов мог бы купить Красс по такой цене? — спросил он.
— Чтобы быть уверенным в победе? — Ранункул прикинул и сказал: — Должно быть, тысяч семь или восемь.
— Восемь тысяч?! — не веря собственным ушам, переспросил Цицерон. — Восемь тысяч голосов обойдутся ему почти в восемь миллионов! Вы слышали о чем-нибудь подобном? И, заплатив такие деньги, сам он не станет магистратом, а лишь обеспечит высшие должности дурачкам вроде Гибриды и Лентула Суры? — Цицерон повернулся к Салинатору. — Он объяснил тебе суть своих намерений?
— Нет, сенатор. Красс — не тот человек, чтобы задавать ему вопросы и получать на них ответы.
Квинт выругался.
— Проклятье! Клянусь Хароном, теперь-то ему придется ответить на кое-какие вопросы! — воскликнул он и, чтобы выплеснуть ярость, еще раз двинул кулаком в живот посредника, который только-только поднялся на ноги. Тот снова замычал и повалился на пол.
Квинт предлагал выбить из двух незадачливых посредников все сведения, которыми они владеют, а затем, прихватив их с собой, отправиться в дом Красса и потребовать, чтобы он не прибегал к бесчестным уловкам. Или же, сказал он, можно притащить их прямиком в сенат, огласить их показания и потребовать, чтобы выборы отложили. Однако Цицерону, в отличие от него, удалось сохранить хладнокровие. С бесстрастным лицом он поблагодарил Салинатора за откровенность, предложил Квинту выпить вина и остыть, а мне велел собрать наше серебро. Позже, возвратившись домой, он засел в комнате для занятий и принялся перебрасывать из руки в руку кожаный мячик для упражнений. Квинт бушевал, обзывая брата дураком за то, что он отпустил двух агентов-взяткодателей: теперь они либо расскажут обо всем Крассу, либо вообще сбегут из города.
— Нет, — ответил Цицерон, — они не сделают ни того ни другого. Отправиться к Крассу и рассказать ему о произошедшем — все равно что подписать себе смертный приговор. Красс ни за что не оставит столь опасных свидетелей в живых. Бегство приведет к тому же самому, разве что убийцы будут искать их чуть дольше. — (Мячик неустанно перелетал из одной руки в другую.) — Кроме того, преступление еще не свершилось. Дачу взятки и без того трудно доказать, а если голосования не было, это и вовсе невозможно. Красс и сенат просто посмеются над нами. Нет, разумнее всего сейчас не трогать их. Так мы по крайней мере знаем, где их найти в случае неудачи на выборах. — Цицерон высоко подбросил мячик и поймал его, быстро подставив руку. — Хотя в одном ты прав, братец…
— Вот как? — едко переспросил Квинт. — До чего ты добр!
— Действия Красса никак не связаны с его враждебностью ко мне. Он не стал бы тратить такие огромные деньги лишь для того, чтобы разбить мои мечты. Этот человек готов вложить восемь миллионов лишь в том случае, если надеется на гораздо большую выгоду. Так что же у него на уме? Признаюсь, даже я в растерянности. — Некоторое время Цицерон молча смотрел в стену, а затем перевел взгляд на меня. — Тирон, ты ведь хорошо ладил с молодым Целием Руфом?
Я вспомнил сомнительные поручения, которые мне приходилось выполнять для этого парня: как я был вынужден врать, чтобы вызволять его из неприятных ситуаций, как он украл мои сбережения и уговорил ничего не рассказывать Цицерону.
— В общем-то, да, сенатор, — уклончиво ответил я.
— Завтра же утром поговори с ним. Постарайся осторожно и ненавязчиво выведать то, что поможет нам разгадать намерения Красса. Парень должен что-нибудь знать, ведь они живут под одной крышей.
В ту ночь я долго лежал без сна, осмысливая события минувшего дня, а Цицерон, похоже, не спал вообще. Я слышал, как он меряет шагами свою спальню, овладевшее им напряжение буквально просачивалось сквозь доски пола, попадая в мою каморку. Наконец пришли сны, но неспокойные и полные зловещих предчувствий.
На следующее утро, предоставив Лаврее разбираться с посетителями Цицерона, я вышел на улицу и отправился к дому Красса, от которого нас отделяло около мили. Стояло июльское утро, солнце еще не успело взойти, но жара, которая должна была залить городские улицы через пару часов, уже ощущалась. «Хорошая погода для выборов!» — подумал я и почувствовал, как меня охватило знакомое возбуждение. Со стороны форума доносились звуки пил и молотков. Там заканчивалось сооружение помостов и оград вокруг храма Кастора, ведь именно в этот день народ должен был высказаться по поводу закона против взяток. Я прошел позади храма и задержался, чтобы напиться прохладной воды из фонтана.
Я понятия не имел, что скажу Целию, ведь я самый неумелый лжец в мире. Наверное, стоило попросить совета у Цицерона, но было уже слишком поздно. Поэтому я стал подниматься по склону Палатинского холма. Привратнику я сказал, что у меня срочное послание для Целия Руфа. Он предложил мне войти, но я отказался. Когда привратник отправился искать Целия, я перешел на противоположную сторону улицы и стал ждать, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.
Дом Красса напоминал своего хозяина тем, что имел очень скромную наружность, хотя, как я слышал, эта внешняя сторона была обманчивой и внутри становилось понятно, что дом огромен. Дверь была темной, низкой и узкой, но при этом весьма крепкой, а по обе стороны от нее располагались небольшие зарешеченные оконца.
