Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея
Я переживала это несчастье наравне с нею; придворные вслух объявляли, что Король допустил тяжкую ошибку в этой кампании, и что негоже делить командование армией между принцами и генералами. Во Франции всегда высказывались обо всем весьма смело; теперь, в дни поражений, смелость эта стала и вовсе несносною. Будь моя воля, я бы мигом отослала дерзких болтунов в армию или в их провинции, оставив при Дворе лишь полезных людей. «Сир, к чему вам такой огромный Двор, зачем кормить столько никчемных бездельников, которые отвечают вам черной неблагодарностью?!» — «На это есть свои причины, мадам», — отвечал Король, неизменно стойко переносивший все эти невзгоды.
Лилль пал, и мне чудилось, что неприятель уже завоевывает Францию, входит в Париж. При Дворе на всех лицах читался непритворный страх, доходящий до неприличия; стоило заслышать лошадиный галоп, как все уже в панике бежали, кто куда. Церкви были полны молящимися.
Крепость Экзиль в Дофинэ сдалась герцогу Савойскому даже без боя; на это Король сказал, что с некоторого времени вокруг творятся подлинные чудеса и что он перестал понимать французов.
Наконец, все пограничные крепости пали, и Франция осталась беззащитною со всех сторон; армия была отрезана от нас вражескими войсками. В несколько дней весь север страны был захвачен и разграблен дотла. Немцы простерли свою наглость до того, что послали отряд из двух десятков офицеров в окрестности Версаля с заданием взять в плен нескольких принцев крови, однако им удалось захватить лишь мелкую шушеру — нескольких гулявших придворных, которые мигнуть не успели, как очутились во Фландрии.
И все же Король не отчаивался. Он не мог передать мне даже малой доли своего мужества, но и я не могла заразить его ни одним из моих страхов. Твердо положив не вступать в переговоры с врагом, он отнял у Вандома командование, отозвал внука в Париж и поставил на их место Виллара, с приказом собрать воедино разрозненные, разбитые войска.
И тогда Бог, разгневанный таким упорством, нанес новый жестокий удар. Вслед за войною он послал нам голод.
Всю страну сковал ледяной мороз, какой бывает раз в столетие. «Вода Венгерской королевы» и самые крепкие настойки, замерзая, раскалывали бутыли, хранившиеся в шкафах комнат с каминами. Стужа сковала море и реки, земля промерзла на несколько локтей в глубину, погубив будущий урожай, не оставив ни фруктовых, ни оливковых деревьев в Провансе и Лангедоке, ни каштанов в Лимузене, ни орешника по всей Франции. Кончилось время спектаклей и развлечений, закрылись коллежи, ремесленники прекратили работу, торговля замерла. Волки бесстрашно рыскали даже на городских окраинах, нападая на курьеров и разносчиков, которые еще осмеливались выйти на улицу. Люди, как мухи, умирали от холода.
Худшее было, однако, еще впереди: уже в феврале 1709 года стало ясно, что нам грозит страшный голод, ибо морозы уничтожили хлебные посевы. В марте зерно начало расти в цене, и цена эта с каждым днем удваивалась. Начиная с апреля в Отель-Дье и в госпиталь Инвалидов начали поступать больные цингою; говорили, что это предвестие чумы. Мельницы остановились; самые благополучные семьи уже питались одними овсяными лепешками. Фландрская армия жила впроголодь, собирая рожь на полях военных действий. Мне подавали на обед только ячменные хлебцы и яйца, — овощи все вымерзли; бедняки же не имели ровно ничего; черные от голода женщины подстерегали меня на дороге и бросали своих детей мне в карету.
При Дворе рассказывали горестную историю о женщине, укравшей хлеб в одной парижской лавке. Булочник схватил ее; несчастная закричала, рыдая: «Если бы вы знали мою нужду, вы бы не отбирали этот хлеб; у меня трое голодных раздетых детишек!» Комиссар полиции велел отвести женщину к ней домой; там, и в самом деле, обнаружили троих малышей в лохмотьях, дрожащих в углу от холода и лихорадки. Он спросил у старшего: «Где ваш отец?» Ребенок ответил: «Там, за дверью». Комиссар решил взглянуть, что делает их отец за дверью, и в ужасе отшатнулся: бедняга в приступе отчаяния повесился. И подобные вещи случались каждый день.
Вскоре закрылись почти все городские рынки. Провинциальные городки бунтовали, когда от них требовали зерна для Парижа; мятеж охватил Руан, Клермон, Байонну и даже Лангедок; жизнь в Париже становилось все скуднее, хлеб дорожал и дорожал.
Весна принесла новые бедствия: некоторые кантоны пострадали от града, другие от наводнений, которые смыли молодые посевы, сгубив урожай в тех редких провинциях, где на него еще можно было надеяться; пошли разговоры о том, что нам нечего будет сеять в следующем году.
Как-то Король спросил у президента Арле, что нового в Париже; тот лаконично ответил: «Сир, бедняки мрут, а богатые занимают их место и становятся бедняками». На самом же деле новое было то, что все эти несчастные перестали умирать с покорностью.
Голод и нужда повсеместно возмущали народ; положение становилось угрожающим. Стоило принцам выехать в город, как их со всех сторон осаждали крестьяне с криками «хлеба!»; в их кареты летели камни; сам Король слышал угрозы, доносившиеся с улиц в окна Версальского дворца. Голод возбуждал в народе протест, который наши враги еще усугубляли. Торговки Парижского рынка осмелились даже собраться и пойти на Версаль с требованием понизить цены на хлеб; королевский полк остановил их на Севрском мосту, и женщины при виде заряженных мушкетов вынуждены были повернуть назад.
В августе возмутился весь Париж; в течение нескольких дней власти нанимали бедняков, чтобы срыть большой холм между воротами Сен-Дени и Сен-Мартен; вместо платы работникам раздавали хлеб, но однажды его не хватило. Тотчас люди побежали по улицам, грабя булочные; лавки спешно закрывались, беспорядок ширился, со всех сторон несся один грозный крик «хлеба! хлеба!». К счастью, в Париже случайно находился старик-маршал Буффле, столь же бесстрашный во время бунта, как и на войне; он один, пешком вышел навстречу разъяренной толпе, расспросил, чего хотят люди, и объяснил им, что таким способом они ничего путного не добьются. Его узнали, к нему прислушались; раздались приветственные крики: «Да здравствует славный маршал Буффле!» Наконец он утихомирил мятежников. Вечером, прибывши в Версаль, он вошел прямо ко мне, зная, что Король тут, рассказал, что его привело, и бесстрашно объявил, что мир необходим; Король выслушал его, поблагодарил и… отправил в Париж войска, а в Бастилию 8000 мушкетеров. Он ничего не изменил в своей политике.
В дни народных возмущений повсюду тотчас начинают звучать оскорбительные слова в адрес правителей; мне также доставалось не на шутку. На улицах распевали:
Говорят, что МентенонЗабралась уже на трон.Из-за этой старой шлюхиМы дошли до голодухи.
Меня собирались побить камнями, — простые люди были уверены, что я скрываю от Короля страшную правду, боясь его огорчить. Каждый день я получала анонимные письма, где меня спрашивали, не надоело ли мне «жиреть, высасывая кровь из бедняков», и не хватит ли грабить народ, «ибо все равно с собою в могилу не унесешь»; в некоторых посланиях меня обещали сжечь, как колдунью. Я утешалась лишь мыслью, что совесть моя чиста и что я не грешна в скупости: у меня не осталось ни гроша наличных денег и чтобы раздавать милостыню, мне пришлось продать кольцо, подаренное Королем.
Впрочем, самого Короля тоже не жалели: его обвиняли в расточительности, у него грозились отнять лошадей, собак, слуг, даже мебель; недовольные роптали повсюду, чуть ли не у него под дверью. Некоторые песенки, напечатанные голландцами, призывали народ взять пример с англичан, иными словами, подстрекали к прямому цареубийству:
Дед — фанфарон спесивый,Сынок — прямой урод,Внук — заяц боязливый,Ну, прелесть что за род!Несчастные французы,Как жаль мне вас, друзья!Избыть все три обузыНеужто вам нельзя?!Пример тому есть близкий,И способ есть — английский!
Король приказал повесить на Гревской площади нескольких издателей, публиковавших оскорбительные стишки в его адрес, но я знала, что он никогда не сможет наказать тех, кто подстрекал рифмоплетов на все эти эпиграммы, сонеты и басни, постоянно ходившие по рукам, — для этого ему пришлось бы покарать виновных в собственной семье.
Голод и поражения собрали немалое количество приспешников вокруг дофина; в Версале эту партию называли «Медонским заговором». Недовольство режимом и жадное стремление захватить власть в свои руки постоянно увеличивали число сторонников Монсеньора, нетерпеливо ожидавших смерти Короля. Принцесса де Конти и ее сестра, герцогиня Бурбонская, весьма тесно связанные с их братом и мадемуазель Шуэн, не отходили от Монсеньора и открыто строили планы заговора; господин де Вандом, разъяренный своей отставкою и тем, что герцогиня Бургундская не желала с ним разговаривать, стал военным советником этого подпольного «Двора», а Шамийяр, у которого Король отнял министерство Финансов, передав его господину Демаре, служил дофину финансистом.
