Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея
На улицах Парижа зазвучала странная молитва: «Отец наш, что в Версале, имя твое более не святится, царствие твое уже не столь велико, воля твоя не пребудет над твердью и водами. Даждь нам хлеба насущного, ибо мы изголодались. Прости врагам, разорившим страну нашу, но не генералам, что допустили их до этого. Отверни слух твой от коварной Ментенон и освободи нас от Шамийяра!»
Я умоляла Короля заключить мир на любых условиях, которые предложит неприятель, пусть даже ценою потери Испании, предоставив ей сражаться одной либо отозвав назад внука. Госпожа дез Юрсен, ставшая больше испанкою, чем француженкою, назвала мой совет «низкой трусостью» и, поскольку мы с нею всегда говорили вполне откровенно, объяснение наше было весьма бурным. Король ответил на мои мольбы лишь холодным молчанием. Наконец он презрительно бросил:
— Мадам, с врагом не вступают в переговоры, будучи загнанным в угол. Нужно ждать и надеяться.
— И, однако, Сир, коли уж Господу было угодно изменить границы этого королевства, не лучше ли пожертвовать малой частью, нежели рисковать утратить все?
— Ежели Бог захочет этого, я подчинюсь его воле, но ежели этого хотят англичане, то уж позвольте мне не согласиться.
Он часто высказывал недовольство действиями госпожи дез Юрсен, которая перестала повиноваться ему, и мне то и дело приходилось мирить этих двух великих политиков.
Бедствия, постигшие страну, не мешали, однако, танцам в Версале; в том же 1708 году балы устраивались каждые два дня по приказу Короля, который хотел таким образом доказать врагу, что его не боятся. Герцогиня Бургундская танцевала, как прежде, но множество придворных, раненных в боях, уже не показывались в бальной зале; вот и сын госпожи де Данжо уже не мог танцевать, потеряв ногу на войне. В театре, на комедиях, смеялись лишь по привычке. Все, даже самых смелые, развлечения были проникнуты печалью; все, даже самые живописные, места словно поблекли. Королевство мало-помалу погружалось в какое-то скорбное оцепенение; под блестящей видимой беззаботностью скрыто царили ужас, болезни и смерть. Да и моя жизнь все более напоминала мрачное кладбище.
Умерла Маргарите де Моншеврейль, умерла Нанон; в том же году ушли из жизни моя старинная подруга Нинон де Ланкло, и добряк Анри де Моншеврейль, свидетель моего брака и возвышения, и мой кузен Филипп; затем пришел черед аббата Тестю и госпожи де Монгон, которую я держала на коленях и кормила, когда она еще была малюткою Луизой д'Эдикур.
В мае 1707 года покинула сей мир госпожа де Монтеспан; ее кончина не оставила меня равнодушною, как никогда не оставляла равнодушною сама эта женщина; однако Король распорядился, чтобы траур был недолог.
Юный герцог Бретонский, первый сын герцогини Бургундской, отдал Богу свою детскую душу; после короткой агонии за ним последовала госпожа д'Эдикур, даром что она не была ни столь кроткой, ни столь простодушною; служанки, день и ночь находившиеся при госпоже, дабы та не умерла в одиночестве, не смогли защитить ее… Я находилась при ней все пять суток, что длилась ее агония, и постепенно подготовила ее к кончине… Моя племянница, госпожа де Кейлюс, к тому времени уже вернувшаяся ко Двору, сидела рядом со мною; напуганная страшным видом иссохшего желтого трупа, она кинулась было в переднюю, но я твердой рукою удержала ее и заставила смотреть в это мертвое лицо с черным зияющим ртом. «Вот какою вы станете когда-нибудь, дочь моя; вспоминайте же об этом, пока сами не достигнете сего предела; вам надобно привыкнуть к этой мысли!»
В кармане у меня хранился список моих близких, умерших в течение двух последних лет; и как же совпадал он со списком гостей в Марли!..
Глава 18
«Гнев его терзает и враждует против меня…» — сказал Иов о Боге. Король Франции мог бы повторить эти скорбные слова, настолько очевидно было, что Господь прогневался на него за гордыню и пожелал обратить «в прах и пепел».
Было решено доверить командование войсками герцогу Бургундскому, которого Король, его дед, считал достаточно умным и сведущим, предпочитая в течение нескольких лет приглашать на военные советы его, а не Монсеньора, своего сына. Итак, ему отдали под начало Фландрскую армию, пополам с господином Вандомом. Я давно уже добивалась этого поста для маршала де Виллара, но маленькая герцогиня так радовалась почетному назначению своего супруга, что и я ликовала вместе с нею, когда герцог Бургундский отбыл из Версаля в Монс, где стояли лагерем 80 000 солдат.
Командование это окончилось полной катастрофою.
Герцог Вандомский, тучный гурман и сладострастник, живший в окружении поваров и «миньонов», не имел ничего общего с молодым принцем, тощим, робким, набожным, бросавшим чтение лишь ради религиозных процессий в городах, по которым проходила армия. Они так и не смогли поладить.
Правду сказать, решение послать принца сражаться на границу было непростительной ошибкою: герцог Бургундский никогда не скрывал своей антипатии к войне, рассматривая ее как бич для человечества. «Воевать с безоружными крестьянами, — сказал он как-то в присутствии Короля, — сжигать их дома, топтать их виноградники, рубить их деревья — все это подлость и разбой». Мне кажется, он испытывал такую же неприязнь и к управлению государством: господин де Фенелон, с коим принц поддерживал тесную дружбу, невзирая на разделявшую их дистанцию, привил ему столь решительное отвращение к несправедливостям правителей, что он не желал отягощать ими свою совесть.
Вандом хотел сражаться, герцог Бургундский не хотел этого, но он был слишком робок, чтобы одержать верх над своим кузеном. Армия разделилась на две партии — «вандомцев» и «бургундцев». Пока они препирались, враги их заключили союз. В Уденарде Вандом пошел в атаку один; герцог Бургундский отказался участвовать в сражении, которое почитал безрассудным, и его войска наблюдали за битвою, как смотрят пьесу в театре, с балкона. Затем принц, наперекор Вандому, скомандовал отступление, которое вылилось в паническое бегство, ибо солдаты не знали, кого слушать. Мы потеряли 25 000 человек. Мальборо разорил Артуа, а принц Евгений осадил Лилль.
Господин де Вандом и герцог Бургундский и тут не смогли договориться, чтобы спасти город. На сей раз отказался выступить Вандом, утверждая, что осада эта задумана как ловушка, дабы завлечь в нее принца.
Старый маршал де Буффле предложил Версалю свои услуги для защиты Лилля, Король согласился, и маршал отбыл тут же, не заехав домой, без багажа, на перекладных; давно не видели мы такого усердия и мужества в столь почтенном возрасте; однако, как умело ни была организована им защита города, после нескольких недель героического отпора пришлось капитулировать, за отсутствием поддержки со стороны. Герцог Вандомский и принц так и не сошлись в планах атаки на неприятеля, а Шамийяр, посланный Королем, дабы примирить их, прибыл слишком поздно и уже не мог повлиять на ход сражения.
Король глубоко переживал потерю Лилля, этого прекрасного, истинно французского города, одного из первых славных завоеваний своего царствования; его страшно уязвило позорное бездействие армии, пальцем не шевельнувшей для защиты осажденных; кроме того, он огорчался упреками придворных в адрес внука, считавшегося виновником всех этих бедствий; рассказывали, будто герцог Бургундский узнал о сдаче Лилля за игрою в волан и даже не прервал партии; его тетка, госпожа Герцогиня, никогда не упускавшая случая блеснуть остроумием, сложила песенку о трусливом принце, «опозорившем род Бурбонов».
Сама я была далека от того, чтобы взваливать всю вину на принца. Вандом, слишком легковерный и ленивый, на свою беду, презирал и потому недооценивал врага; я считала, что принц, поначалу вовсе не знакомый с военным делом, весьма разумно оценил ситуацию с Лиллем; кроме того, мне было до слез жаль мою принцессу. Я и не подозревала, что она до такой степени любит мужа, — до сих пор она скорее позволяла ему обожать себя, не отвечая на его ласки взаимностью, и принц, хорошо знавший мое влияние на свою супругу, жаловался мне на нее в умных, но грустных письмах. Однако, в данном случае принцесса выказала истинную и глубокую любовь к мужу: она горевала о том, что его первое самостоятельное деяние окончилось так несчастливо, разделяла его печали и волнения, желала битвы и боялась ее; при виде очередного письма сердце ее испуганно колотилось: она опасалась и за жизнь принца и за его репутацию; наконец, она решительно не переносила сплетен и насмешек, ходивших на его счет; в короткое время из весьма жизнерадостной особы она превратилась в одну из самых несчастных женщин в мире.
Я переживала это несчастье наравне с нею; придворные вслух объявляли, что Король допустил тяжкую ошибку в этой кампании, и что негоже делить командование армией между принцами и генералами. Во Франции всегда высказывались обо всем весьма смело; теперь, в дни поражений, смелость эта стала и вовсе несносною. Будь моя воля, я бы мигом отослала дерзких болтунов в армию или в их провинции, оставив при Дворе лишь полезных людей. «Сир, к чему вам такой огромный Двор, зачем кормить столько никчемных бездельников, которые отвечают вам черной неблагодарностью?!» — «На это есть свои причины, мадам», — отвечал Король, неизменно стойко переносивший все эти невзгоды.
