Умберто Эко - Баудолино

— А не может этот твой Бог сделать так, чтоб растеклось все зло, которое… которое он вокруг себя образует?

— О да, это он мог бы. Уникум постоянно пытается поглотить это свое дохновение, которое может превратиться в отравленное, и в течение семидесятикратно семи тысяч лет ему постоянно удавалось обращать в ничто эти собственные угары. Жизнь Бога состояла в регулярном дыхании, он пыхтел себе без усилий. Так, послушай. — Она втягивала воздух носом, ее нежные ноздри подрагивали, а потом он вырывался изо рта. — Но однажды он не сумел обуздать одну свою промежуточную потенцию, мы зовем ее Демиург, и она, быть может, является также Саваофом или Ильдабаотом, то есть Лжегосподом христиан. Это воспроизведение Бога по ошибке, из гордости или по невежеству создало время, при том что прежде существовала только вечность. Время — это вечность, у которой икота, понимаешь? Со временем был создан и огонь, который дает жар, однако и грозит сжечь все на свете, вода, которая утоляет жажду, однако и топит, земля, которая питает травы, но может превратиться в лавину и завалить все, воздух, позволяющий дышать, но способный стать ураганом… Он кругом ошибся, бедный Демиург. Демиург сотворил солнце, оно дает свет, но при этом выжигает луга; сотворил луну, которой удается владычествовать над ночью всего только несколько суток подряд, а потом луна тощает и исчезает; и иные небесные тела, которые великолепны, но могут оказывать пагубное воздействие. Он создал существ, одаренных рассудком, но неспособных распознавать великие тайны, а также животных, которые то верны нам, то угрожают; растения, питающие нас, но недолговечные; минералы, безжизненные, бездушные, обреченные никогда не понять ничего. Демиург был как дитя, которое мнет глину, чтоб передать красоту единорога, но то, что вылепливается, напоминает мышь!

— Что ж, мир есть заболевание Бога?

— Если ты совершенен, ты не можешь не эманировать, но, эманируя, заболеваешь. К тому же попробуй уяснить, что Бог, в своей всеохватности, это еще и место, то есть неместо, где противоположности сливаются.

— Как это?

— Ну вот мы ощущаем и жар и холод, и свет и темноту, и каждое из чувств противоположно другому. Бывает, что неприятен холод, что он считается злом по отношению к теплу. А иногда нам неприятен жар, и мы хотим прохлады. Это мы сами, встречая противоположности, предполагаем, в зависимости от своей прихоти, от своей страсти, что одна часть пары это зло, вторая же часть благо. А в Боге противоположности сливаются и образуют гармонию. Однако когда Бог начинает эманировать, он уже не в состоянии поверять гармонию противоположностей, и они отскакивают друг от друга и друг с другом борются. Демиург не мог усмирить противоположности, у него вышел мир, в котором тишина и грохотанье, да и нет, одно добро против другого добра беспрестанно сражаются между собой. Это и есть то, что нами ощущается в виде зла.

Разгорячившись, она всплескивала руками как ребенок и все показывала: то мышь, будто бы лепя ее, то грозу, взвихривая руками воздух.

— Ты говоришь об ошибке творения, Гипатия, и говоришь о зле, однако вроде к тебе все это не относится. Ты обитаешь в лесу с таким видом, вроде все так же прекрасно, как прекрасна ты.

— Ну понимаешь, если зло от Бога, значит, что-то доброе есть и в зле. Послушал бы ты меня, Баудолино. Ты сам-то человек, а человеки не привыкли верно мыслить насчет всего того, что есть.

— Так я и знал: выясняется, что я мыслю худо.

— Да нет, ты просто мыслишь, и все. А мыслить — этого недостаточно. Попробуй вообразить родник, у которого нет начала, но он питает водой тысячу рек и никогда не пересыхает. Из родника исходят спокойствие, прозрачность и свежесть, но реки ниже по течению то загрязняются, то засоряются песком, то бьются о скалы и кашляют, полузадушенные, а иногда теряют всю воду. Реки от этого очень сильно страдают, знаешь? Ведь и эти реки, и мелкие илистые речушки брали воду из того же родника, что питает вот это озеро. Озеро страдает меньше реки, потому что его прозрачность больше напоминает родник, из которого пришла вода; а стоячий, переполненный насекомыми пруд страдает больше, чем озеро, и больше, чем маленькая речушка. Хоть в разной мере, но страдают все они, поскольку хотели бы вернуться туда, откуда выходили, и все забыли, как это делается.

Гипатия взяла Баудолино за руку и повернула лицом к лесу. Голова ее при этом оказалась настолько близко, что он смог вдохнуть травяной запах ее волос. — Гляди на дерево. То, что течет в нем внутри, от корней до верхушечных листьев, это одна и та же жизнь. Только корни укрепляются в почве, ствол все крепчает и готовится переносить разные поры года, ну а ветки потихоньку ломаются и сохнут, листья держатся только несколько месяцев, опадают, завязи живут не больше двух-трех недель. В кроне зла больше, чем в стволе. Дерево одно, но ему тяжко разрастание, оно страдает, когда становится многими. Умножаясь, ослабевает.

— Кроны красивые, тебе так мила их тень…

— Видишь, что и ты можешь быть мудрым, Баудолино? Если б не кроны, мы не могли бы сесть и беседовать о Боге, если б не лес, мы никогда бы не познакомились, и это было бы наизлейшим из зол.

Она произнесла это как чистую, простую истину, но Баудолино ощутил, что у него опять колет грудь, притом не мог и не желал выказать свое содрогание.

— Ну а тогда объясни, как могут многие быть хорошими, по крайней мере в определенной степени, если они заболевание Уникума?

— Видишь, и ты можешь быть мудрым, Баудолино? Ты говоришь: в определенной степени. Невзирая на ошибку, определенная часть Уникума остается в каждом из нас, мыслящих созданий, и даже в каждом из других созданий, начиная с животных и кончая мертвыми телами. Все, что окружает нас, населено богами: растения, семена, цветы, корни, источники. Каждый из них, страдая оттого, что он — дурное подражание Божию помыслу, желал бы снова объединиться с ним. Мы должны восстановить гармонию противоположностей, должны помочь богам, должны оживить эти искры, эти воспоминания об Уникуме, что покоятся погребенные на днище нашей души и во всех в мире вещах.

Целых два раза Гипатия проронила, что прекрасно ей быть рядом с ним. Баудолино расхрабрился, понял, что может приезжать еще.

Однажды Гипатия стала рассказывать, каким способом они оживляют искры Божий во всех вещах, дабы вещи симпатически соотносились с чем-то более совершенным нежели они, не непосредственно с Богом, но с наименее распространившимися его эманациями. Она повела его на край озера, на берегу там росли подсолнухи, а на воде кувшинки.

— Видишь гелиотроп? Поворачивает голову за солнцем, его ищет, ему молится, и обидно, что ты пока не умеешь слышать, как шуршит раздвигаемый им воздух целый день, пока он описывает круг. Ты расслышал бы хвалебный гимн! Взгляни на кувшинку. Открывается при восходе солнца, вся себя подставляет зениту и захлопывается, когда солнце садится. Кувшинка восхваляет солнце, раздвигая венчик, как мы раздвигаем и сдвигаем губы во время молитвы. Эти цветы живут в симпатии со светилом и тем самым сохраняют частицу его могущества. Действуя на цветок, воздействуешь на солнце, а умея воздействовать на солнце, получаешь возможность на него влиять, а через солнце ты сочетаешься с чем-то, что живет в симпатии с солнцем и еще совершеннее, чем оно. Но это происходит не только путем цветка, возможны другие пути, через камни или через животных. В любом из них обитает малый бог, который желает сочетаться, через более мощных, с праначалом. Мы обучаемся с детства применять мастерство, которое позволяет нам воздействовать на главных богов и восстанавливать утраченные узы.

— Как?

— Несложно. Научаемся переплетать все вместе: камни, травы, ароматы, совершенные и богоподобные, образовывая… ну как бы выразить… симпатические сосуды, где сосредоточена сила многих начал. Знаешь, цветок, камень и даже единорог, все имеют божественные черты, но поодиночке не могут взывать к главным богам. Наши смеси воспроизводят, благодаря мастерству, сущности, к которым желательно воззвать, умножают мощь каждого элемента.

— Ну а что потом, когда вы к главным богам воззвали?

— Погоди, мы в самом начале. Нас обучают быть посредницами между тем, что вверху, и тем, что снизу, мы доказываем, что возможно восходить обратно течению эманации Бога, хотя бы на немного; мы доказываем природе, что такая возможность есть. Верховная задача, это, однако, не сочетать подсолнух с солнцем, а сочетать нас самих с праначалом. Тут начинается аскеза, то есть восхождение. Сначала мы научаемся вести себя достойно, не убиваем живых созданий, стараемся распространить гармонию на существа, окружающие нас, и, делая это, мы можем возбудить повсюду затаенный жар. Видишь эти стебли? Они пожелтели, опали. Я могу потрогать их, заставить снова колебаться, заставить чувствовать все то, что они забыли. Гляди, вот понемногу они опять обретают свежесть, как будто только проклюнулись из земли. Но и этого недостаточно. Чтоб оживлять эти стебли, достаточно усовершенствовать натуральные свойства, обострить зрение и слух, укрепить тело и память, достичь легкости в учении и тонкости обхождения путем частых омовений, очистительных церемоний, гимнов, молитв. Следующий шаг вперед — развивать мудрость, силу, умеренность и праведность, тем приобретаются освящающие свойства: пробуем рассоединять душу и тело, учимся взывать к богам… не говорить о богах, как древние философы, а действовать на них, вызывать дожди волшебными шарами, ставить обереги против землетрясений, испытывать прорицательное великомочие треножников, оживлять статуи, преобразуя их в оракулов, заклинать Асклепия для исцеления больных. При этом очень важно стеречься, чтобы боги не овладевали нами, ибо это приведет к смущению и волнению, то есть к удалению от Бога. Учимся заклинать, сохраняя полное спокойствие.