Умберто Эко - Баудолино

Они встречались и беседовали. Гипатия говорила, Баудолино жаждал, чтобы ее ученость была безбрежна и речь продолжалась без конца. Она отвечала на всевозможные вопросы с отважным чистосердечием, без краски, и для нее не существовало никаких лицемерных запретов. Все было отчетливо и открыто.

Баудолино в конце концов посмел спросить, каким же образом порода гипатий продолжается в течение стольких веков. Она отвечала, что в каждую пору года, когда приходит время, Матерь решает, кому надлежит произвести потомство, и направляет избранниц к производителям. Гипатия сама нетвердо знала, кто они, и, разумеется, их не видела никогда. Но и гипатий, проходившие через обряд, тоже не видели производителей. Гипатии являлись на определенное место ночью и принимали опьяняющее и дурманящее зелье, их оплодотворяли и они возвращались обратно в товарищество, а потом те, кому приводилось зачать, пользовались заботами товарок вплоть до дня родов. Если чадо их утробы оказывалось мужского пола, плод передавали производителям, чтобы те воспитывали его в своем духе. Женское потомство оставалось в товариществе: из них выращивались гипатии.

— Совокупление плоти, — говорила Гипатия, — присущее животным тварям, не одаренным душой, может только усугубить ошибку творения. Мы, гипатии, направляемые к производителям, соглашаемся на подобное унижение только чтоб продолжилось наше существование: мы призваны избавить мир от этой ошибки. Те, кто оплодотворялся, ничего не запоминают из опыта, который, не допускайся он исключительно в духе самопожертвования, мог бы нарушить нашу апатию…

— Что есть апатия?

— Состояние, в котором все гипатии пребывают и счастливы пребывать.

— А почему творение — ошибка?

— А как же, Баудолино, — отвечала она с искренним изумлением, — неужто тебе кажется, что мир совершенен? Сам погляди, вот цветок, до чего нежен у него стебель, как хороша эта дырчатая завязь в сердцевине, посмотри, какие у него равномерные лепестки, немного выгнутые, чтоб захватывать влагу утренних рос и содержать, как в чашке… посмотри на удовольствие, которое цветок доставляет вон тому мотыльку, пьющему лимфу… Разве он не хорош?

— Ну вот именно, что хорош. Так что, разве плохо, что он хорош? Разве это не божие чудо?

— Баудолино, завтра утром этот цветок умрет, а послезавтра сделается гнилью. Иди со мной. — Она повела его под деревья и показала красношляпый с пламенно-желтыми прожилками гриб. — Хорош?

— Да, конечно.

— Он отрава. Кто отведает, погибнет. Ты считаешь совершенным такое творение, в котором затаивается гибель? Знаешь, однажды так и я умру и тоже стать бы мне гнилью, если бы не обет спасать Бога.

— Спасать Бога? Помоги понять…

— Ты, я надеюсь, не христианин, Баудолино, как пндапетцимские монстры? Христиане, убившие Гипатию, верили в жестокое божество, сотворившее мир, а вместе с миром смерть, страдание и, что еще хуже физического страдания, мучения души. Сотворенные существа способны ненавидеть, убивать и изводить себе подобных. Я надеюсь, ты не думаешь, что правый Бог мог обречь своих сынов на такое ничтожество…

— Но так поступают неправедные люди, и Бог карает их, а хороших он милует.

— Но тогда зачем Богу было создавать нас и подвергать риску проклятия?

— Потому что высшее благо свобода совершать добро или зло, и чтоб даровать своим сынам это благо, Бог допустил некоторых скверно употреблять его.

— Почему ты считаешь, что свобода есть благо?

— Потому что лишась ее, будучи окована, без возможности делать что тебе хочется, ты страдаешь, это значит, что отсутствие свободы есть зло.

— Можешь ли ты вывернуть голову так, чтоб глядеть назад, нет, полностью, задом наперед? Можешь ли ты войти в озеро и просидеть под водой до вечера, весь с головой, ни разу ее не высунув?

— Нет, ибо если я выверну задом наперед голову, я сверну себе шею, а если останусь под водой, вода не позволит мне дышать. Бог создал эти ограничения, тем препятствуя, чтоб я не причинил себе зла.

— Значит, ты согласен, что он отнял некоторые свободы для твоего же блага?

— Отнял, чтобы я не страдал.

— А зачем же он предоставляет свободу выбора между добром и злом, так, что ты рискуешь обрести страдание вечное?

— Бог предоставил свободу, думая, что мы используем ее во благо. Но воспротивились ангелы, отчего в мир проникло зло, и змей искусил Еву, отчего мы все страдаем из-за первородного греха. Это не вина Бога.

— Кто же создал воспротивившихся ангелов и змея?

— Бог, конечно же, но до того как они воспротивились, они были хорошими, какими он их и создал.

— Значит, зло сотворили не они?

— Нет, они его совершили, но зло существовало и прежде, как возможность противления Богу.

— Значит, зло сотворено Богом?

— Гипатия, ты умна, ты чувствительна, проницательна. Ты умеешь вести disputatio значительно лучше меня, хотя я обучался в Париже, но пожалуйста, не говори мне ничего такого о Господе, Он не может вожделеть зла!

— Ну конечно, нет, Бог, который вожделеет зла, был бы противоположностью Бога.

— Значит?..

— Значит, Бог это зло обнаружил при себе, не желая, в виде темной части самого себя.

— Да ведь Бог совершеннейшее существо!

— Разумеется, Баудолино, Бог есть наисовершенное из существующего, только знал бы ты, до чего затруднительно быть совершенным! Теперь, Баудолино, я объясню тебе, что есть Бог, вернее, что не есть Бог.

Она действительно ничего не боялась. — Бог, это Уникум, и он до того совершенен, что не подобен ничему, что есть, и ничему, чего несть; невозможно описать Бога, используя человеческий интеллект, как будто бы это кто-то сердящийся, если ты плох, или заботящийся о тебе из доброты. Кто-то имеющий рот, уши, лик, крылья, кто-то являющийся духом, отцом, сыном, или даже самим собой. Об Уникуме невозможно сказать, есть он, нет его, он всеобъемлющ, он ничто; можно именовать его только через неподобие, потому что бессмысленно звать его Добром, Красой, Умом, Любезностью, Мощью, Правотой, с таким же успехом можно было бы его звать Медведем, Пантерой, Змеем, Драконом или Грифоном, потому что как бы ты его ни величал, все равно его не выразишь. Бог не тело, не фигура, не форма, у него нет ни количества, ни качества, ни веса, ни легкости, он не видит, он не слышит, он не знает беспорядка и возмущения, он не душа, не разум, не воображение, не мнение, не мысль, не слово, не число, не порядок, не величина, он не равенство и не неравенство, он не время и он не вечность, он воля без цели; постарайся понять, Баудолино, Бог светильник без пламени, пламя без огня, огонь без тепла, темный свет, тихий гром, слепая вспышка, ясная дымка, луч собственных потемок, круг, распространяющийся к своему центру, одинокое множество, это… это… — Она поколебалась, подыскивая пример, который убедил бы обоих, ее, преподавательницу, и его, воспринимающего. — Это пространство, которого нет, где мы с тобою что-то общее, вот как сегодня в этом времени, что не проходит.

И легкое пламя задрожало у нее на щеке. Она замолкла, испуганная несообразным примером, но как можно счесть несообразным одно из прибавлений к перечню несообразностей? Баудолино почувствовал, что тот же пламень пронизывает его грудь, но оробел из-за ее смущения, напрягся, не позволяя ни единому мускулу лица выдавать движения сердца, не позволяя голосу дрогнуть, и переспросил с богословской выдержанностью: — Так все-таки, творение? Злодеяние?

Лицо Гипатии вновь обрело розоватую бледность. — Так все-таки Уникум, по причине своего совершенства, из великодушия к себе самому склонен распространяться и расширяться на все более объемные сферы собственной всеохватности, подобно свечке, жертве распространяемого ею же света: чем больше светит, тем меньше ее остается. Бог расточается в тени себя самого и превращается в скопище посредственных божеств, Эонов, перенявших часть его могущества, но в более слабой форме. Это многочисленные боги, демоны, Архонты, Тираны, Силы, Искры, Светила, а также те, кого христиане именуют ангелами или архангелами… Но они не сотворены Уникумом, а представляют собой его эманации.

— Эманации?

— Видишь ту птицу? Она порождает новых птиц из яйца, как гипатия порождает чад из своей утробы. Но когда порождено, создание, будь оно гипатия или птенец, самостоятельно живет и способно обходиться, если умрет его мать. А теперь представь себе огонь. Он не порождает жар, а эманирует. Жар — единое с огнем. Погаси огонь, жар прекратится. Жар огня сильнее там, где огонь производится, жар ослабевает постепенно там, где пламя переходит в дым. Так и Бог. Распространяясь вдаль от своего темного центра, он постепенно утрачивает силу, и в конце концов превращается в тусклую, липучую материю, похожую на потерявший форму воск, в который превращается свеча. И Уникум не хотел бы эманировать на такое отдаление от себя, но он не может противостоять растеканию в множественность, неупорядоченность.