Юрий Никитин - Князь Владимир
– Тогда он в самом деле сын Святослава!
– Уже и ты ему подвякиваешь, – бросил Волчий Хвост с раздражением. – У Святослава все шло от сердца, у этого – от ума. И великой хитрости! Ты попримечай. Я уже с детства знал, раскусил.
Поединщики разом пустили коней навстречу друг другу. Белый конь новгородца несся красиво и весело, за плечами всадника трепетал по ветру красный плащ. Князь новгородский держался в седле прямой, как сосенка, успевал улыбаться своим и чужим и лишь с середины поля пригнулся и нацелил копье.
Его противник скакал тяжелым галопом. За черным как ночь жеребцом реяли в воздухе черные вороны: копыта выбрасывали комья земли, всадник казался темной скалой, из которой торчало длинное копье с блистающим на солнце наконечником. Вместе с конем они казались единым могучим зверем, который и сквозь вековой лес проломится, как кабан через сочную траву.
Они сшиблись со звоном и грохотом. Желтое облако пыли и комья земли ненадолго скрыли их, а когда ветер унес пыль, со стороны новгородцев раздался крик восторга, а кияне молчали. Всадник на белом коне снова заставил коня попятиться, а черный качался в седле. Обломки копья лежали на земле, щит бессильно болтался на руке.
Все видели, что новгородец что-то сказал противнику, указал на ряды киян. Тот кое-как развернул коня, поехал, все еще хватаясь за луку седла, что всегда было позором.
Волчий Хвост процедил со злостью:
– Он его отпустил! Предложил взять другое копье… Лучше бы убил!
– Ты что? – испугался другой. – Это же наш сильнейший поединщик! И зять самого Переспела, тиуна Ярополка!
– Вот и хорошо. А так этот байстрюк показал великодушие! Послушай, как орут!
В рядах киян, что уже разобрались что к чему, нарастали крики. На холм долетели вопли: «Слава сыну Святослава! Слава!», однажды прокричали здравицу даже Владимиру, сыну Святослава. А в рядах новгородцев было спокойнее. То ли кровь у них была холоднее, то ли делали вид, что для них это дело обычное.
– Заразы, – процедил Волчий Хвост с бессильной ненавистью. – Прямо ж лопаются от чванства, отсель зрю! Повезло ж лапотникам, что у них такой князь!
Он перехватил иронический взгляд воевод, стиснул кулаки в бессильном гневе.
Из рядов киян услужливо подали черному всаднику новое копье, но тот качнул головой, конь пошел в глубь войска. Там наблюдалось волнение, спорили, нарушив строй, наконец выехал другой всадник. Он был на гнедом жеребце, поджаром и налитом силой, всадник выглядел сильным и быстрым. Он поднял над головой меч, прокричал что-то хрипло, пустил коня в галоп.
Новгородец что-то шепнул коню в ухо, тот тряхнул гривой, что развеселило и киян, и новгородцев, бодро помчались навстречу. Князь на скаку потащил через голову меч, вскинул над головой, красивый и бесполезный жест, даже опасный для себя же, и лишь за три скока от места сшибки подал его насквозь вниз, вздернул взамен щит.
Грохот, лязг, дикое конское ржание. Кони встали на дыбы, и вдруг белый красавец жеребец как волк вцепился зубами в шею гнедого, ударил передними копытами. Новгородец взмахнул мечом еще раз, и киянин внезапно запрокинулся навзничь вместе с конем. Слышно, как ахнуло все войско, но киянин в последний миг сумел вывернуться из-под падающего коня, его ударило оземь, он быстро высвободил ногу из стремени, но тут не повезло. Бешено лягающийся конь, стремясь поскорее вскочить, дико бил копытами во все стороны, один удар пришелся воину в бедро. Он упал, а поднялся уже сильно хромая.
Опять новгородец подъехал, сказал что-то сочувствующе, сам поймал коня и подвел к ушибленному. Тот подобрал отлетевший далеко меч, кое-как влез в седло и понуро потащился к своим рядам.
На холме за спиной Волчьего Хвоста слышалось восхищенное:
– Что делает, негодяй, что делает!
– Да, в батьку пошел…
– Ишь, потеху воинскую ему подавай! Не добыча ему, видать по всему, важна, а удаль и слава… Даже коня и зброю не отобрал!
Дурни вы, хотелось крикнул Волчьему Хвосту. Если бы вы знали его, как я, этого змея подколодного, хитрого и холодного, у которого в душе нет отцовского огня и никогда не было!
– Неужто еще вызовет? Тогда ему несдобровать! Кто-то да найдется удалее… Да и устал, поди…
Как бы в подтверждение его слов с поля донесся голос новгородского князя:
– Эй, кияне! Давайте еще одного, последнего! Меня обедать ждут!
Снова среди киян был взрыв веселья. Десятники и сотники, что раньше бегали по рядам, утихомиривали, теперь тоже стояли раскрыв рты, смотрели на удалого воина с обожанием. Он был именно такой, о которых поют кощюны, о каких любят рассказывать длинными зимними вечерами. Молодой, красивый, отважный, веселый и добрый. Мог не только убить, но хотя бы забрать по праву победителя коней и оружие, но и этого не сделал! Ему достаточно потешить сердце удалой схваткой, когда кровь кипит, сердце поет, а душа трепещет от счастья!
Волчий Хвост ощутил движение сзади. На коня садился отважный Аламбек, сын печенежского хана Кури. Чуть раскосые глаза блестели от возбуждения, смуглое лицо покрылось мелкими капельками пота.
– Ты что задумал? – спросил Волчий Хвост строго.
– Теперь его очередь упасть с коня, хватая пригоршнями землю, – засмеялся Аламбек. – Я знаю его лучше вас всех! Мы играли вместе, часто дрались еще на деревянных мечах… Теперь я сшибу его и тоже отпущу, не причинив вреда. Пусть и новгородцы видят, что мы – воины, а не мужичье с кольями!
– Аламбек, – сказал Волчий Хвост предостерегающе, – он тебя убьет.
– Меня? – засмеялся Аламбек. – Который ему однажды жизнь спас?
Он ударил коня пятками в бока, вихрем унесся с холма. Огибая один отряд, он так повернул коня, что тот десяток саженей несся, выбрасывая копыта в сторону и едва не царапая стременем по земле.
Кияне встретили нового поединщика вялыми возгласами. Аламбек стиснул зубы, напрягся, изготовился к короткому и красивому бою. И так все сердца уже отданы новгородцу, а тут еще вышел он, печенег, чьими руками киевские князья любят загребать жар, но их самих не любят и боятся… Надо победить красиво и убедительно.
Владимир, увидев печенега, вернулся к своим рядам, бросил на землю щит. Ему подавали оружие, он выбирал, отбрасывал, а когда наконец пустил коня вскачь на середину поля, у Аламбека дрогнуло сердце. Новгородский князь ехал с двумя мечами в обеих руках. Это даже были не мечи: в правой руке он держал односторонний меч со слегка скошенным концом, на Руси их зовут хазарскими, а в левой руке недобро поблескивала настоящая печенежская сабля, разве что чуть длиннее. Расчет на то, что неуклюжий меч новгородца уступит легкой и быстрой сабле, провалился в самом начале.
Владимир наконец узнал всадника, крикнул с тревогой в голосе:
– Аламбек, тебя не узнать! Что привело тебя сюда?
– Поединок! – воскликнул Аламбек. – Попытай счастья еще и со мной!
Лицо Владимира помрачнело. Конь под Аламбеком горячился и грыз удила, косил огненным глазом. Сам Аламбек улыбался чисто и отважно, искал чести и славы в глазах войска. Он был чист, как рыбка в горном ручье.
– Аламбек, – сказал Владимир негромко, чтобы не слышали войска, – лучше поверни коня. Если мы вступим в поединок, я должен буду тебя убить.
Аламбек удивленно вскинул брови. На юношеском лице появилось непонимающее выражение.
– Почему?
– Я сейчас не воин, – сказал Владимир, тяжело ворочая языком. – Я политик.
– Ну и что?
– Ты бьешься лишь за славу… а я – за жизнь… Свою и жизни этих лапотников, что пошли за мной. Цена слишком велика. Я должен делать то, что должен, а не то, что хочется…
Аламбек посерел лицом. Он не понял, но ощутил сердцем, что перед ним уже не друг детства. И не человек, который слушается зова сердца. А то благородство, которое выказывает перед рядами воинов, своих и чужих, в его руках лишь оружие, что прибавляет сил новгородцам и с каждым мгновением обессиливает киян.
– Да, – сказал Аламбек сдавленным голосом, – я понял, что лучше повернуть коня… Как для себя, так и… вообще. Но я – человек! Человек, а не политик. А человека ведут по жизни честь, слава, любовь, но не подлый расчет!
Он вытащил саблю, их глаза встретились. И оба сказали взглядами, что только один покинет это поле живым.
Они разъехались в стороны, поворотили разом коней и бросили друг на друга. На холмах, откуда следили воеводы, и в обеих ратях затаили дыхание. Оберуких бойцов видывали нечасто, гораздо больше ценился богатырский замах да молодецкий удар. Рассказывали о богатырях, что дерутся двухпудовыми булавами, хотя рассказчик понимал, что даже подросток успеет трижды ткнуть такого богатыря саблей, пока тот широко размахивается своей тяжелой булавой, сам шатаясь от своих богатырских замахов.
Но здесь был печенег с легкой сабелькой, и свой русич с двумя мечами, малость похожими на сабли. И дрались они уже без улыбок, с перекошенными лицами. Звон и лязг стояли по всему полю. Вскоре обломки щита брызнули во все стороны, но, прежде чем печенег успел стряхнуть его с руки, новгородец привстал на стременах, и каждый в обоих ратях задержал дыхание.
