Давид Бек - Раффи
На серебряных подносах стояли изящные китайские сосуды с щербетами, серебряные бокалы и позолоченный кальян, украшенный бирюзой. В камине на тихом огне варился ароматный кофе.
Отовсюду била в глаза роскошь и изнеженность. Только грустный облик хозяйки дома составлял разительный контраст со всем этим благополучием. Она сидела на мутаках перед большим зеркалом в золотой оправе, а служанка Паришан бережно расчесывала ее волосы и укладывала в локоны.
— Сейчас, сейчас, милая госпожа, — говорила служанка, продолжая свое дело. — Не стоит так волноваться, старайся выглядеть повеселее, это так тебе идет. Ты очень бледна, а хану это не нравится. Ну ничего, я знаю, что нам делать — только слегка нарумянить щеки. Я натру их крепкой водкой, и ты станешь румяной, как роза.
— Но она так сильно жжет… — вздохнула Зубейда-ханум.
— Верно, жжет, но зато и румянит.
— Противная штука, — продолжала хозяйка, — и отвратительно пахнет.
— Это ничего, я потом надушу твои щеки розовым маслом, и запах водки исчезнет.
Госпожа не сопротивлялась. Паришан, расчесывая волосы своей ханум, то и дело глядела в зеркало, чтобы видеть выражение ее лица.
— Надо выглядеть как можно веселее, — сказала Паришан, наклоняясь к зеркалу, — а ну-ка улыбнись, я посмотрю на тебя.
Госпожа натянуто улыбнулась.
— Какая же это улыбка? — заметила Паришан, повторив гримасу своей госпожи. — Когда ты прежде улыбалась, ты делалась похожей на ангела. На щеках расцветали две чудесные ямочки. Глядя на них, хан вспоминал стихи поэта, который сравнивает ямочки на щеках своей возлюбленной с двумя бассейнами в магометовом раю, наполненными бессмертной водой.
Зубейда-ханум не ответила. Сердце се было полно горечи, и улыбка не получалась. А служанка продолжала:
— Твои лучистые глаза, прости меня за смелость, теперь как бы погасли. Не понимаю, отчего этой ночью они потеряли яркий блеск?
Бездонные глаза госпожи потускнели еще больше, и в них появились слезы.
— Ты еще не знаешь, Паришан, как я намучилась ночью с ребенком, — печально проговорила она. — Но я все же притворюсь веселой, постараюсь улыбаться, смеяться, ведь мой господин соблаговолит этой ночью посетить мою грустную обитель… Да, я не имею права предаваться печальным мыслям — сердце мое не принадлежит мне. Я должна задушить в себе любые чувства и страсти, притворяться, лишь бы быть угодной моему владыке, лишь бы не испортить ему удовольствие. Знаешь, Паришан, как это мучительно, сколько требует усилий?
— Знаю, — ответила умная служанка. — Я служу тебе вот уже пять лет, И всегда видела твою невеселую улыбку, она пробивалась сквозь слезы, как солнечные лучи сквозь завесу дождя, они светят, но слабо греют…
— Да, ты у меня пять лет… — повторила Зубейда-ханум, — а я здесь уже семь… Все эти годы я была жалкой продажной женщиной, вынужденной увеселять своего хозяина, ведь для того я куплена, за это мне платят деньги…
— Паришан! — воскликнула она вдруг. — Ты любила когда-нибудь?
— Любила, госпожа.
— Тогда поймешь, как тяжело, как ужасно играть в любовь… Ты знаешь, как это противно?
— Немного знаю, госпожа…
Паришан вспомнила вчерашние свои заигрывания с главным привратником Аскаром-ами.
Зубейда-ханум была гречанка из порядочной семьи. Семь лет назад во время одного из разбойничьих набегов Асламаз-Кули взял ее в плен где-то около Эрзерума. Отец Зубейды пообещал хану пять тысяч золотых за дочь, но Асламаз-Кули не принял выкупа. И прекрасная Зубейда попала в гарем. Однако в душе она осталась верна воспитанию, полученному в христианской семье. В гареме находилось много женщин разных национальностей и вероисповеданий, но ни одной из них не было до такой степени противно гаремное рабство, как умной и гордой Зубейде.
— Это еще понятно, Паришан, когда по каким-то причинам женщина вынуждена продаваться. Но совершенно невыносимо разыгрывать любовь из страха. Ни одно животное на это не способно, только такое деспотическое существо, как человек, может заставить так поступать. Мы что-то вроде данников, Паришан, если не выплатим дань, все одно отберут силой. Жестокая восточная тирания распространяется даже на постель женщины. Какая глупость, искать в гареме любви, счастья и поэтических утех!..
Сегодня Паришан не очень огорчали горькие сетования ее госпожи. Все эти годы она исполняла при ней роль незадачливой советчицы: выслушивала ее жалобы, видела ее слезы, но не в силах была помочь. А сейчас она едва не раскрыла карты и радостными словами не возвестила Зубейде близкое спасение: «Милая госпожа, потерпи еще несколько часов, и ты получишь желанную свободу из моих рук». Однако она сдержалась и не стала рассказывать Зубейде, что замышляется вокруг нее и какая жуткая роль уготована ее служанке в минуту, когда наступит всеобщее смятение и повсюду народ потонет в огне, и смерть будет преследовать людей по пятам. Только поторопила хозяйку, напомнив, что приближается время прихода хана. И постаралась утешить ее:
— Милая госпожа, не принимай все близко к сердцу: бог милостив — после зимних морозов наступает животворная весна, ночной мрак сменяется ясным рассветом. В жизни человека тоже чередуется хорошее и плохое, мрачное и светлое…
Паришан была дочерью священника и хоть не умела читать, но была довольно развита. В ней еще сохранилось многое от воспитания, полученного в родительском доме, а главное — отношение к жизни. Армянские девушки в гаремах разных мэнгу, апагу, арзу, батыев и других монгольских владык очень часто исполняли роль своеобразных апостолов христианства, вместе со своей красотой и чувствительностью вносили в палаты царей-идолопоклонников также и христианский дух. Однако изуверство магометан убивало в армянках это рвение, ценой огромных усилий и жертв они смогли только сохранить свою веру, и то втайне. Паришан осталась армянкой и христианкой. Об этом знала одна Зубейда, тоже в душе не изменившая своей вере. Эта прочная духовная связь подружила госпожу со служанкой. Потому-то Зубейда-ханум так смело, не таясь, раскрывала перед Паришан свою душу.
Покончив с укладкой волос на затылке, Паришан принялась укладывать локоны и на лоб.
— Эти завитушки как раз во вкусе хана, — заметила она, ловко перебирая волосы. — Помнишь, в прошлый раз он сказал: «Эти кудряшки очень идут тебе». Я не забыта его слов.
— А я ничего не помню, — печально приговорила Зубейда.
«Прошлый раз» было шесть месяцев назад, после чего хан ни разу не навестил свою жену. Только нынче ночью дошла до нее очередь… Накануне, да и то очень поздно, евнух дал ей знать о желании гаремного владыки.
— Ну скорее, не мучай меня, — сказала Зубейда, которой надоели чрезмерные старания служанки.
— Сейчас, сейчас, — ответила та, — вот еще брови накрашу басмой, подсурмлю глаза, одену, и ты готова.
Паришан обмакнула перо в какую-то жидкость и принялась искусно
