Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Оставаясь пастырем, он не отказался ни от книг, ни от призвания, которое любил. Видели его, когда он искал больных, навещал бедных, перевязывал раны, готовил лекарства собственными руками. Человек был добрый, тихий, великого духа, но все его добродетели и качества не могли задобрить завистников и недругов.
С презрением отзывались об этом Маленьком, которому из-за его роста дали насмешливое прозвище, и остался маленьким для тех, которые не умели оценить его величия.
В епископском доме ксендз Радлица, оставив свободными значительнейшую часть больших комнат, разместился в маленьких комнатках, наполненных книгами, бутылками, банками, всевозможными диковинками и пропитанных запахом медикаментов, которым тогда приписывали огромную силу. Целые полки там, как в аптеке, занимали дорогие бальзами, эликсиры, мази, скабиоза, привезённые из далёких стран.
Рядом с этой своей аптекой у епископа была комната, в толстую стену которой было вставлено окно с лавками и пюпитром; просиживать там было для него самым милым занятием, когда мог остаться один. Там было достаточно света для чтения; он погружался в труды Альберта Великого и наших старых отцов науки, рукописи которых приобретал. И должность, которую он занимал, тем одним вознаграждала его за всё перенесённое ради неё, что давала возможность покупать книги, которые иначе приобрести бы не мог.
У этого открытого окна, под которым во дворе, в кустах щебетали птицы, склонившегося над огромным фолиантом, застал его в этот вечер Ласота. Как любого гостя, епископ принял его очень любезно, он вышел у нему из своего излюбленного укрытия, посадил рядом и спросил о здоровье архиепископа.
Задав этот вопрос, сам он тут же печально рассмеялся.
– Видите, medicus у меня даже из-под епископского облачения всегда выглядывает.
– Его милость, – сказал Ласота, – слава Богу, чувствует себя хорошо, но забот имеет много.
– У кого их нет! – вздохнул епископ. – Это свойственно людям, мы люди.
– Ксендз Бодзанта поручил мне передать вам привет, – говорил дальше Ласота, – и просить вас, чтобы в силу своей должности и влияния вы посодействовали малопольским панам.
Епископ не дал ему договорить, меряя его любопытным, удивлённым взглядом.
– Моё влияние! – сказал он. – Дитя моё, кто же не знает, что я здесь никакого влияния не имею. Я не жалуюсь на это, но не стоит взывать к тому, что не существует.
– Однако же… – прервал Ласота.
– Этому никак не поможешь, – говорил епископ. – Я не могу ничего, пожалуй, только при благодати Божьей больному иногда помочь, а здорового бедолагу согреть Божьим словом.
– Если бы ваша пастырская милость хотели с ними поговорить.
– Это было бы как о стену горох, дитя моё, – сказал епископ мягко. – Скажите нашему отцу Бодзанте, что заполучить местных панов для того, кого он ведёт, никакая человеческая сила не сможет: это железные мужи и нерушимой воли.
Епископ вздохнул.
– Я скорее посоветовал бы, чтобы пастырь своего авторитета не подвергал опасности, прдпринимая то, что не получится. Поведайте ему доверительно, что Семко никогда здесь королём не будет. В нём бояться сурового и мало образованного человека, бояться влияния великополян, на трон его не пустят.
– А если Бодзанта провозгласит его королём? – спросил Ласота.
– Они не будут обращать на это внимания, – ответил епископ. – Поэтому я хочу, чтобы они не жертвовали собой ради него. Месть – это не христианская вещь, но многие не могут выбросить её из сердца. Семко объявил краковянам войну, спалив Князя; этого ему не простят, но если бы даже он так мстительно не поступил, мы никогда бы его не приняли.
Ласота молчал, слушая.
– И однако, – сказал он, – великое множество ведёт князя Мазовецкого и хочет, чтобы он был королём.
Епископ опустил глаза.
– Ничем вам помочь не могу, – прибавил он. – Я никому зла не желаю, Богу всё отдаю, но сам силы не имею. Отвезите это признание моей слабости, которую признать не стыжусь, отцу нашему.
Лицо посла нахмурилось, минуту он сидел молча, медленно встал и, целуя руку епископу, попрощался с ним.
Всё, с чем столкнулся там несчастный посол, вероятно, можно было предвидеть, он не надеялся на успех. Однако, представлял это совсем иначе. Он думал, что будет вести бурное противостояние, что будут с ним пререкаться или угрожать.
К этому он был приготовлен, на этот чуть ли не презрительный холод, какой он испытал, на гордое равнодушие, каким его отправили, он не рассчитывал.
Его ранило унижение.
Тем более гордо он должен был поднять голову, выходя от воеводы и покидая дом епископа, чтобы люди не видели гнева, который клокотал в его груди.
– Что же дальше? – говорил он сам себе. – К ксендзу Хотке в приход! Чтобы и там ещё съесть какой-нибудь деликатес, каким меня везде угощают.
Он направился прямо за Флорианские ворота. Ксендз Хотек ждал его и при входе забросал вопросами о своём бедном архиепископе.
– Он, правда, бедный, – сказал Ласота, – потому что ему ни в чём не везёт. Однако мы надеемся, что будет лучше, когда мы получим короля.
Викарий махнул рукой в воздухе.
– До этого далеко! – воскликнул он.
– Нам кажется, что это близко, – сказал, добавляя себе мужества, которого не имел, Ласота. – Мы провозгласим королём Семко, архиепископ его им признает, а паны краковские пусть делают что хотят, им придётся его признать.
– Вы их знаете? – спросил ксендз Хотек.
На этот вопрос стольник должен был ответить.
– Нет, не знаете, – прибавил энергичный ксендз-викарий. – Измеряете здешних людей великопольской пядью; это совсем иной род, обычаи, сердца и головы. У вас правит число, муравейник, а у нас, как у пчёл, королевы – паны. Вашей тысячи ртов не хватит на одну здешнюю голову.
Он говорил очень живо, а Ласота слушал, словно неубеждённый и непопеждённый.
– И число тоже что-то значит, – сказал он, – посмотрим, кто выиграет.
– Заранее вам объявляю, что не вы! – резко воскликнул викарий. – Я с радостью бы сдержал епископа, умолял, чтобы не продвигался слишком далеко и короля не провозглашал.
– Ничего не поможет! – холодно сказал Ласота.
Ксендз Хотек, боясь сказать слишком много, совсем замолчал.
С какими мыслями на следующий день уезжал стольник Куявский, попробовав в разных сторонах уговорить, чтобы шляхта прибыла на съезд, можно было заключить из того, что он не смотрел на людей, и когда его спрашивали, не хотел отвечать.
Но Краков и главнейшие паны не были для него всем. Ему казалось, что шляхту поменьше, более бедную, этих паношей и владык, которых знал в Великопольше как подвижный и деятельный элемент, он сможет заполучить, возбуждая их против могущества больших родов
