Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
И наконец его охватила радость.
Есть! Свершилося! Оле! Вот его первая настоящая ловитва. Прежде он, конечно, в гоньбе за зверем али дичью участвовал, но вместех с отцом Василием со товарищи. А тут он сам. И ведь от исхода этой ловитвы живот его зависел. Грибы грибами, ягоды ягодами, а настоящая ядь – вот она. И он поднял глухаря за лапы. Чермным бисером заструилась кровь на белые мхи. Добыча была увесистой.
Выходит, не зря он остался в этом бору. Эх!.. Оле!
Токмо одно его озаботило позднее, когда уже ощипал глухаря, порезал и опустил в котел с водой над костром, одно: направление речушки. Он прикидывал отсюда, куда она течет, и понимал, что не туда, не к Серебряному мосту Ефрема Дымко. А к Ефрему ему хотелось попасть больше всего. От пустынника того исходило говение[353]. Бысть он легок и светел и зело умен. Таких-то мнихов Спиридон и не встречал более. Леонтий, может, немного был на него похож, но – тяжелее, темнее. А Ефрем бысть премудрый. Около него отрок и чувствовал себя по-другому. Вычение[354] пройти иконы те резать, лес Оковский ведать. В Ефреме не было страху. Да пожалуй, и от Стефана что-то в нем было, вот некая нутряная улыбка, веселость. Но без Стефановой жесточи. Будто они и были братьями.
…И он вдруг ясно уразумел, что Ефрем бысть обречен на погибель, еже бы не бер тот черный с башкой-валуном.
Но и при мысли о Хорте с дедом охватывала желя. Яко убо? Промеж себя те не могли примириться, а он, Спиридон, сын Васильев, тянулся и к тем, и к этому?..
И чуял, что есть правда и у деда с Хортом, и у Ефрема. А якая важнее – поди спознай…
Глухарь сварился, и Спиридон взялся хлебать навар, тот был вкусный, будто из копченых трав; обгладывал крылышки, шею, хрустел костями. Да, вкусно!.. Токмо пресно, сольцы бы чуток…
Часть глухаря он обвернул берестой и положил в котел. Собрался да и вышел.
А уходить из этого бора, из этих покоев то ли княжеских, а то ли и царских не хотелось. Да что поделать. Спиридон напоследок наелся и черники вдосталь. И с собой набрал, осыпал сверху бересту с глухарем и тоже прикрыл берестой, а ту дыру в котле догадался забить куском сырой крупной ветки. Авось забухнет и не будет течь.
По солнцу бы ему идти – в другую сторону, на полдень. Но там болото. И он продолжил вчерашний путь. И в конце концов снова оказался у речки. Она была еще шире и глубже. Весело блистала на солнце. Спиридон прежде напился, а потом скинул потную да грязную одёжу и вошел в воду. Воды ему было уже выше пояса. Окунулся, вынырнул, мотая головой. Попробовал плыть, и получилось. Течение подхватывало его, влекло за собой. Так бы и поплыл вниз, вниз. Авось речка и повернет куды надобно? На полдень, и так он и доплывет до самого Серебряного моста.
Сейчас ему и впрямь тот мост мнился из настоящего сребра.
Спиридон выбрался на брег, обсох. Думал одёжу постирать, да махнул рукой. И так сойдет. Лес он и есть лес. И то болотина, то завалы, выворотни, тут же весь и перепачкаешься.
И он намотал онучи, вдел ноги в лапти, подвязал их, встал да и пошел все тем же левым брегом речки.
И скоро речка повернула на полдень. Солнце там уже и стояло, будто притягивало течение. Спиридон повеселел. Да и сытым бысть впервые за… А сколь он тут уж ходит? Спиридон даже приостановился, морща лоб в пытке подсчитать. Помнилось – ну, неделю али около того… А на самом-то деле – два, што ль, дни? Али три?.. Егда бер черный задрал деда с Хортом?..
Не помнил. И не желал того вспоминати. Страх-то сразу и нагонял. А он лелеял то чувство сердечное, что охватило его однажды, – бесстрашие.
Но – треснет в чаще древо, пошелестят громко кусты, и все то бесстрашие коту под хвост. Как и не было. Глаза горячеют, ширятся, ладони потеют, сердце чаще бьется, дыхание перехватывает… А ну как тот бер попрет? Его никаким копьем не остановишь. Больно зельный зверь-то. И ристает, аки вихрь лесной. Насилу Спиридон тогда от него и убёг… А кабы не дед да не Хорт, сам и лежал бы на тех сухих елочках.
Уже снова есть хотелось, но Спиридон не останавливался, продирался по зарослям, утопал в низинах, шел, отмахиваясь от комаров, дальше и дальше.
Уже под вечер съел горсть черники, но глад не утолил, конечно. А из котла так и веяло ароматом. Но он не притронулся к глухариному мясу, сглотнул и дальше двинулся.
Поздно вечером соорудил вежу из еловых лап, наладил дымокур и, сев подле него, достал глухаря, разложил на бересте да мигом и сожрал, не успел и опомниться… Оторопело глядел на косточки… Кинул их в костер. Заел черникой, оставив пару горстей и на завтра. Коим будет корм-то?
Вспоминал, яко Леонтий рек про птичек-то небесных, по Святому писанию, кои ничего не имут, а всегда сыты бывают. Мол, и ни об чем нету у них забот: ни о харче на завтра, ни об чем таком. А проснутся, перышки прочистят, полетят – глядишь, и сыты. Леонтий то глаголал, а сам как-то скорбно поглаживал свое брюхо-то. Любил поесть и выпить чарку вина зеленого али там синего, любого.
А я и буду аки птица та небесная из Святого писания, решил Спиридон, ковыряя сухой травиной в зубах. Аз есмь птица. Якоже тот срацин Арефа.
Но, верно, Леонтий про иных птиц рек. Срацин-то бысть якоже вон беркут, поди.
Видно, и одарил Хорта теми бровями-крылами…
Переплут-то, говорят, летучая псина.
А Хорт – волк с крылами.
…И всю ночь внизу текла речка, а над острыми вершинами необъятных елей горели звезды. Их и видел Спиридон, когда выбирался помочиться из своей вежи. Подкладывал в костер дров, и те занимались, и гнилушки снова густо дымили, сгоняя комаров.
А под утро где-то рядом брехали лисицы.
Солнце в это утро не взошло. И ладно. Опять Спиридон не ведал, куда ведет его речка и Днепр ли то али нет. Ведь он уже не оставил бы этот путь, а токмо изводил себя.
Но у него была надежда увидеть Серебряный мост на Днепре, услышать смех Ефрема-пустынника.
Он сварил оставшуюся чернику, быстро схлебал то сладкое варево и вроде почувствовал себя не голодным… Как та птица из писания… Неспроста ж и его кличут Сычонком.
А уже через какое-то время недолгое брюхо ему напомнило, кто он таков есть. С
