Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории
— А неплохо нам тут жилось, — заметил Хайнзик.
— Даже совсем хорошо, — сказал рядовой Цопф. — Как-никак ведь война.
Один из них достал несколько лир и положил на затычку винной бочки, стоявшей в углу Кооперативного погреба.
— Это — за вино, которое мы тут пили.
Тогда Трауб тоже достал деньги и положил их на бочку.
— Это — за вино, которое мы украли у вас.
Деньги были небольшие — сущий пустяк, но все-таки кое-что. Немцы вышли из погреба, и жители помогли им донести вещи по Корсо Кавур до Народной площади. Капитан фон Прум был уже на площади и укладывал свои пожитки в грузовичок и в коляску мотоцикла. Двигался он очень медленно — ему было больно и стыдно. Он велел вынести из дома ящики с архивом; солдатам никак не удавалось разместить их в кузове грузовичка, они поставили ящики на мостовую да так и забыли про них.
— Эй, а с этим как быть? — спросил Бомболини. Речь шла о сирене воздушной тревоги.
— Можете оставить ее себе, — сказал фельдфебель Трауб.
— Раз в год мы будем давать сигнал тревоги и вспоминать об этих днях, — сказал Бомболини.
Капитан стоял посреди площади и в последний раз обводил ее взглядом — колокольня, церковь святой Марии Горящей Печи, Дворец Народа, фонтан Писающей Черепахи. Казалось, он видел что-то, что ему хотелось надолго сохранить в памяти, — и не видел ничего. Он подошел к фонтану. Фонтан бездействовал: вино уже не било из него, а воду еще не подключили.
— Хотите, чтобы я запустил фонтан? — спросил Бомболини.
— Мне все равно — делайте, что считаете нужным, — сказал капитан.
Кто-то принялся крутить педали велосипеда, — шестеренки в генераторе завращались, насос задышал, и вино снова брызнуло из черепахи.
— Я никогда не спрашивал у вас, почему тут черепаха, — заметил фон Прум. — Почему именно черепаха это делает?
— На этот вопрос я не могу вам ответить, — сказал Бомболини. — Это тайна жителей Санта-Виттории.
— В таком случае я не хочу ее знать, — сказал капитан.
Солдаты уже сидели в кузове грузовичка среди своих вещевых мешков, сгорбившись на жестких деревянных скамейках. Тут на площадь вышел Витторини в полной форме, с саблей наголо; к концу ее был привязан итальянский флаг.
На площади стало очень тихо. Мы всегда мечтали о том, какой устроим праздник, когда уйдут немцы. Мы и сейчас радовались, видя их приготовления к отъезду, но на другой день после праздника урожая настроение бывает всегда немного грустное. Долгое лето позади, урожай собран, все связанные с ним надежды уже сбылись или не сбылись, и наступает, как мы это тут называем, мертвое время, мертвый сезон. Капитан фон Прум отошел от мотоцикла. Мы-то считали, что он сейчас в него сядет и они тронутся в путь, а он занес было ногу — и передумал и снова направился к Бомболини. Музыканты из духового оркестра Сан-Марко, задержавшиеся у нас из-за стрельбы на дороге, опустили инструменты.
— Это ты виноват в том, что произошло со мной, — сказал капитан фон Прум, обращаясь к Бомболини.
— Нет, это произошло из-за того, что сидит в вас самом, — сказал Бомболини. — И мы тут ни причем.
— Но ведь я приехал сюда с добрыми, честными намерениями и стремился относиться к вам с уважением, а вот что получилось. Я ошибся.
Такого Бомболини уже не мог стерпеть.
— Есть у нас тут поговорка, — сказал он, — и придется вас с нею познакомить: «Если голубь летит с ястребом, то хоть перья у него и белые, но сердце черное». Вот что всегда сидело в вас.
— Я оказывал вам уважение, а вы меня унизили.
— В вас это всегда сидело. Вы же ударили меня кулаком в лицо.
— Ну, это — другое. Я выполнял приказ.
— И разве не вы повернули ручку, пропуская ток через Фабио? И так вам это понравилось, что вы потом не могли от нее пальцы оторвать.
На это фон Пруму нечего было возразить. Он словно бы не слышал этих слов, хотя, конечно, все слышал.
— А кто расстрелял нашего каменщика? Все это вы забыли. Что-что, а забывать такие, как вы, горазды.
Тут в дверях дома Констанции появилась Катерина Малатеста, и фон Прум увидел ее. На секунду нам показалось, что он сейчас бросится к ней, но он остался стоять, где стоял.
— Таким, как вы, надо крепко-накрепко запомнить, что от родимых пятен нет лекарства.
Фон Прум повернулся к Бомболини спиной и направился к мотоциклу.
— Как нет лекарства и от смерти, — сказал вслед ему Бомболини. — Поразмыслите-ка над этим.
Немец остановился — возможно, Бомболини затронул в нем что-то. Он был и смущен и в то же время зол. Пьетросанто понял, что надо положить конец разглагольствованиям мэра, а то как бы не случилось беды. Фон Прум и Бомболини в упор смотрели друг на друга.
— И если вы над этим поразмыслите, — продолжал Бомболини, — может — чем черт не шутит, — таким, как вы, и захочется для разнообразия стать людьми. А теперь убирайтесь вон из нашего города.
Моторы грузовичка и мотоцикла были уже запущены, и капитан сел в коляску. Нам всегда казалось, что в этот момент мы крикнем «ура», но мы не крикнули. Люди стояли на пороге своих домов, и по краям Народной площади, и вдоль всей Корсо Кавур — совсем как в тот первый день — и точно смотрели на похороны. Грузовичок уже добрался до Корсо, перевалил через крутой порожец и покатил вниз. Тут оркестр грянул мелодию, которую играют у нас, когда свадьба окончена и гости, осушив последний стакан вина, расходятся по домам. Теперь и мотоцикл тронулся с места, и совсем как в тот день, когда немцы прибыли к нам сюда, не сразу поехал на Корсо, а сначала сделал круг по площади. Только на этот раз фон Прум не видел нас. Глаза у него были точно стеклянные и такие холодные и застывшие, что, казалось, они будут такими всегда и не закроются даже после смерти. Витторини взял «под козырек», но фон Прум не видел этого и не слышал оркестра, игравшего в его честь. Кое-кто помахал ему вслед, но он и этого не видел. Как и в первый раз, мотоцикл подъехал к Бомболини и остановился.
— Если бы я надумал вернуться сюда, когда кончится война, что бы твой народ сделал со мной? — спросил фельдфебель Трауб.
— Ничего. Ничего с тобой не сделают, — сказал Бомболини.
Фельдфебель улыбнулся, и лицо его, по обыкновению, исказилось от улыбки.
— Значит, они могут простить нас?
— Могут, — сказал мэр.
— Но тогда тебе уже придется платить за свое вино, — сказал Пьетросанто.
— Как всякому другому, — добавил Бомболини.
Тут раздался голос фон Прума, и все вздрогнули от неожиданности. Он задал свой вопрос, почти не разжимая губ. Произнес его без всякого выражения — лицо, голос, глаза не выражали ничего.
— Так есть у вас все-таки вино или нет? Бомболини улыбнулся.
— Есть у вас вино или нет?
Теперь все смотрели на капитана и улыбались, но мы не уверены, видел ли он наши улыбки.
— Есть или нет?
Трауб снова запустил мотор, и они медленно двинулись мимо Итало Бомболини и Витторини, который продолжал стоять навытяжку, отдавая честь, хотя никто не обращал на него внимания. Трауб коснулся края своей каски, но это было не то, чего хотелось Витторини. Мы видели, как шевелились губы капитана. Должно быть, он снова и снова задавал свой вопрос, но из-за рева мотора слов не было слышно.
Наконец, мотоцикл выехал на Корсо Кавур, и все заулыбались немцам — и женщины и даже дети. С площади теперь уже видны были лишь спины немцев, а через минуту и они скрылись из глаз.
Однако у Толстых ворот произошло то непредвиденное, что судьба так щедро нам дарит. Затеяла это молодежь — слишком у наших ребят кровь горячая, вот они и допускают промашки. Нет у них должного чувства меры, как вот у Бомболини, — у него-то кровь уже поостыла, и он кое-чему научился в жизни. Так вот, наши парни остановили у Толстых ворот мотоцикл и, пока Трауб возился с мотором, пытаясь его завести, вручили капитану ивовую корзину, в которой было двенадцать бутылок лучшего в Санта-Виттории вина. Поверх слоя соломы, прикрывавшей бутылки, лежала записка, написанная красивым почерком Фабио.
«Прихватите с собой это вино.
И не благодарите за него.
Это для нас сущий пустяк.
Еще миллион — 1000 000 — бутылок
Лежит там, откуда эти взяты.
Народ Санта-Виттории»
— Где они? — спросил Трауб.
— Этого мы вам не можем сказать, — ответил Фабио.
— Да не нужно нам ваше вино. Мы даже не хотим его видеть. Мы хотим только знать, где оно.
Фабио отрицательно покачал головой. Он старался держаться мягко, тактично.
— Нет, нет. Пусть это будет для вас пыткой. Неужели не понимаете? Трауб кивнул.
— Пусть эта неразгаданная загадка сверлит вам мозг, как раскаленный железный прут, — сказал Кавальканти.
И Трауб снова кивнул.
Тут Фабио повернулся к фон Пруму:
