Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия
Старик хотел поспеть на нижнюю переправу, чтобы сразу выехать поближе к рынку. Но когда мы приблизились к городу, передумал.
– Тьфу ты, нелегкая! – выругался он. – Уж на верхний паром – очередь, а что внизу тогда творится! Будем здесь переправляться. Глядишь, на второй заход успеем.
Дед оказался прав. На первую баржу, которую тащил маленький буксир, мы не попали. Пришлось ждать полчаса, пока он сплавает к другому берегу, разгрузится и вернется обратно. Зато на втором рейсе мы оказались одними из первых и въехали в город еще до семи утра.
Но мой возница все равно сильно переживал, что опаздываем. Мол, лучшие места на рынке без нас займут. Потому то и дело подстегивал своего мерина, чтобы тот прибавил ходу.
После трехлетнего отсутствия в Томске я вертел головой по сторонам и не успевал удивляться, насколько изменился город за короткое правление большевиков.
В Лагерном саду, одном из самых излюбленных мест для прогулок, откуда открывался потрясающе красивый вид на реку и заливные луга, теперь паслись козы. На обочине Садовой возле технологического института в грязной луже барахтались свиньи. Роскошные лужайки в Еланской роще, куда мы студентами любили ходить на пикники, теперь все были распаханы под огороды.
На пересечении с Бульварной улицей дорогу нам перегородила праздничная колонна демонстрантов. Подростки, одетые в одинаковую форму – белые рубашки и темные брюки, и юные барышни такого же возраста в белых блузах и длинных юбках браво маршировали и пели «Интернационал».
В первых рядах шли знаменосцы с красными флагами, а за ними двое крепких ребят несли транспарант во всю ширину улицы: «На испуг Советы не возьмешь, мировой пожар даешь!».
– Ишь, чертовы дети! – снова выругался дед Макар. – Малые бесенята! У этих вообще ничего святого нет. В церковь не ходят, креста не носят, в Бога не верят. В храмах свои клубы устраивают. Куда катится Россия? Видать, и впрямь конец света скоро.
Проехав через Ленинский проспект, бывшую Почтамтскую улицу, и миновав переулок неизвестного мне Нахановича[200], прежний Ямской, мы выехали на Базарную площадь.
Напрасно переживал дед Макар, что не будет хорошего места для торговли. Хотя иные крестьяне приехали гораздо раньше нас, но городских торговцев, как, впрочем, и покупателей, на рынке еще не было. Большевистский Томск просыпался поздно.
Торговля шла ни шатко ни валко. Дед Макар уже стал переживать, что придется возвращаться домой с нераспроданным урожаем, но ближе к вечеру народ повалил. Возвращались из учреждений советские служащие, другие торговцы, распродавшие свой товар и бывшие теперь в состоянии побаловать себя молодой картошечкой, рабочие с заводов и мастерских, ремесленники и просто засидевшиеся дома хозяйки.
Рядом с нами один нэпман на чугунной печке варил конфеты. Белый ирис. Ему помогала белокурая девочка лет семи, очень похожая на дочку Муромского. Она завертывала еще теплые конфеты в бумажки и, чтобы они не расклеивались, слюнявила края фантиков своим розовым язычком. Может быть, поэтому эти конфеты назывались «Дамские язычки», и торговля ими шла бойко.
Мой фермер вначале завидовал кондитеру, но когда и к нему потянулся народ, перестал, потому что мы едва успевали насыпать из мешков ведра и принимать деньги от покупателей.
Содержимое подводы уже подходило к концу, когда ко мне подошла дородная женщина средних лет в легкой кофточке, с коротко стриженными черными волосами, в которых уже проглядывалась седина.
– Свешайте мне, пожалуйста, четверть пуда, – попросила она меня очень вежливо.
Я не мог не узнать этот голос. Нина, двоюродная сестра моей жены и дочь Александра Васильевича Андреева, друга и соратника Потанина, последнего редактора «Сибирской жизни».
– Пожалуйста, Нина Александровна, – ответил я ей, подавая хозяйственную сумку с покупкой.
– Вы меня знаете? Но откуда? – удивилась она.
Тогда я снял с головы соломенную шляпу и улыбнулся.
– Боже мой! – вскрикнула она. – Пётр Афанасьевич! Но как? Какими судьбами?
Она тут же осеклась и опасливо посмотрела по сторонам, не услышал ли кто. Но все вокруг было спокойно, никто не обращал на нас внимания. Обыватели, воры и милиционеры были заняты своими делами.
Она приблизилась ко мне вплотную, принимая из рук сумку, и прошептала:
– Нам надо обязательно увидеться. После расстрела папы большую часть дома конфисковали, но две комнаты на первом этаже нам пока оставили. Я живу там же, где жила, и сейчас сразу пойду домой. Вы сможете прийти сегодня?
– Конечно. Я очень рассчитываю на вашу помощь.
– Хорошо. Я буду ждать, – она улыбнулась, выхватила из моих рук тяжелую сумку и быстро пошла с базарной площади.
Мне и впрямь везло. Всего второй день в Томске, и сразу так приблизился к своей семье. Ведь Нина с Полиной всегда были близки. Больше чем сестры, как самые верные подруги.
Ни о какой торговле я больше думать не мог. Просыпал картошку мимо сумок, не пересчитывал выручку. И когда дед Макар поймал меня на недостаче, то понял, что держать такого работника будет себе дороже, и отпустил на все четыре стороны.
– Гляди, сынок, не задерживайся. Переправа только до девяти вечера работает. Опоздаешь – пеняй на себя. Придется в городе ночевать. А здесь чекисты каждую ночь проводят облавы. Лучше не рискуй, – предупредил меня добрый старик.
И вот я снова в Сибирской слободке. Так же утопает в зелени деревянный дом с резными ставнями. В палисаднике цветут цветы, жужжат пчелы, и слышится мирный звонок колокольчиков. Это коровы возвращаются с пастбища.
Нина стояла возле калитки, дожидаясь свою буренку, вместе с соседками. Она издали заприметила меня и пошла навстречу.
– Здравствуйте, Кузьма Иванович! – нарочито громко обратилась она ко мне, чтобы соседки слышали, а тихо прошептала: – Вы пасечник из Калтая, приехали мед предлагать. Соседи ко мне относятся как к классово враждебному элементу. Того и гляди, вызовут ЧК, при них ни слова лишнего.
Вслух она добавила:
– А где же ваш знаменитый гречишный мед?
– Так рано же, милейшая. Хороший мед только в августе бывает. А ежели вам кто раньше мед будет предлагать, то это не мед вовсе, а сахарный сироп, заправленный для запаху прошлогодним медком. От такого меда никакой пользы организму, а только растрата для кошелька. Я сейчас пока пустой приехал, на разведку. Узнать, сколько меда в город везти, чтобы наверняка продать.
– А что, и впрямь хороший у вас мед? – спросила меня худая женщина с желтым лицом.
– Лучше не бывает, уважаемая.
– Вот что, вы Ниночке привезите своего товара, а мы у нее попробуем, и если понравится, то и сами приобретем. Вы, кстати, почем медом-то торгуете?
Я назвал цену из головы.
– Ох и дорого же. Моему мужу в исполкоме столько не платят. Но все равно везите. Хорошо, Ниночка?
Андреева вынужденно согласилась.
Та же комната, что и девять лет назад, где жили Нина и Полина. Та же гитара на стене. Только революционных плакатов ныне нет. Да и обитательница комнаты сильно постарела, из девицы на выданье она превратилась в пожилую и усталую женщину.
Угощая меня травяным чаем с прошлогодним медом, купленным у пресловутого калтайского пасечника, за которого она выдала меня своим подселенным соседкам, Нина тихо рассказывала мне в наступающих сумерках, как умирала ее семья.
– Когда в город вошли красные, «Сибирскую жизнь» закрыли. А на следующий день папу арестовали. Через два месяца его расстреляли в числе активных противников советской власти. Представляете, Пётр Афанасьевич, опубликовали в «Знамени революции» список расстрелянных, и папа стоял там первым, его назвали «бывшим редактором черносотенно-провокаторской газеты „Сибирская жизнь“». Это моего-то папу, который столько всего натерпелся от Союза русского народа…
Нина заплакала. Я молчал, не зная, как ее утешить. Когда она вытерла платочком слезы и немного успокоилась, я спросил ее:
– А что Потанин? Как Григорий Николаевич перенес гибель своего друга и соратника?
Рассказчица тяжело вздохнула.
– Большевикам повезло, он совсем слег в ту пору. Они поместили его в университетскую клинику, окружили показным вниманием, даже назначили особую пенсию от ревкома как одному из первых борцов с царизмом. А вскоре он умер.
Нина внезапно юркнула под стол. Скрипнула половица, и хозяйка достала перетянутую веревочкой связку бумаги.
– Вот оно, это воззвание, – она взяла один из листков и торжественным шепотом стала зачитывать: – «Граждане! Банды большевиков у ворот! Нет, они уже сломали ворота и озверевшие, озлобленные, беспощадные, в крови и огне ворвались в родную Сибирь!.. Сдержать или умереть?.. Иного выхода нет… Я дряхлый старик, но я с радостью пойду туда, куда признают возможным меня взять, чтоб остаток дней и сил своих отдать на защиту горячо любимой мною родины… Враг безумен и беспощаден, гибель и горе на его пути!»
