Алексей Новиков - О душах живых и мертвых
Тогда он бьет кулаком по столу и приказывает подать новую бутылку вина и пьет, ни с кем не чокаясь. Только сызнова в бессильном бешенстве бьет по столу кулаком.
– А, проклятые! – почти кричит Лев Сергеевич.
И хочется ему куда-то бежать, рассказать все, что он думает, знает и хранит в душе. Он помнит вечер у Верзилиных и о многом догадывается. Мерзавец, драпирующийся в черкеску, вел игру наверняка. Но переиграл жалкий комедиант, позавидовавший кровавой славе Дантеса.
Впрочем, куда идти? Кому расскажешь? Уж не к подполковнику ли Кувшинникову? Или к секундантам?
Алексей Столыпин совсем замкнулся. Ему бы первому надо кричать о том, что свершилось при его малодушном попустительстве. Но молчит Алексей Столыпин и, надо думать, останется молчальником до самой смерти. Сиятельный же Васильчиков будет разглагольствовать о неумолимом роке…
Хотел было пойти Лев Сергеевич к Верзилиным. А зачем? Там барышни плачут, а потом поедут на танцы и, вернувшись, снова поплачут.
Осушил бокал одним глотком, выпрямился во весь рост, прошелся по комнате. Может быть, скакать майору Пушкину в Петербург? Еще раз прошелся по комнате, а поступь стала уже вовсе не твердой… Снова сел к столу и опустил голову на руки. Теперь было видно, что образуется у Льва Сергеевича заметная лысина. Так никуда он и не пошел, приказав сменить пустую бутылку.
Во флигеле, откуда вынесли гроб Лермонтова, продолжалась после похорон деловая суматоха. Должностные лица составляли опись имущества покойного.
Судья диктовал, квартальный надзиратель записывал в аккуратно графленный лист:
– «Писем разных лиц и от родных – семнадцать… Книга на черновые сочинения, подаренная князем Одоевским, – одна… – Судья отложил записную книжку и взялся за тонкую пачку мелко исписанных листов. – Собственных сочинений покойного на разных лоскутах бумаги – семь…»
Перечислили сюртуки покойного, его лошадей – опись имущества продолжалась.
Присутствовавший по назначению начальства городской протоиерей взял от скуки записную книжку поэта и стал ее листать.
– Вот они, сочинители, – отец протоиерей вздохнул, – пишут, а о чем пишут – невместно и думать…
Он прочел с укоризной, едва разбирая почерк:
С тех пор как вечный судияМне дал всеведенье пророка,В очах людей читаю яСтраницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любвиИ правды чистые ученья:В меня все ближние моиБросали бешено каменья…
– Пишут, а страха божьего не имут, – объяснил отец протоиерей с новым вздохом.
– Ваше высокопреподобие, – почтительно обратился к нему совестный судья, – благословите продолжать опись. Мы и так задержались.
Отец протоиерей отложил записную книжку поэта и впал в прежнее безмолвие.
– Ускорим, господа, – продолжал совестный судья и добавил тихим голосом, обратясь к щеголеватому плац-адъютанту: – Трудимся свыше меры, а на яства и питие рассчитывать не приходится. – Он снова стал диктовать квартальному надзирателю.
В комнату вошел Алексей Аркадьевич Столыпин и безучастно слушал.
– Известно ли вам, – обратился к нему совестный судья, – что по описываемому нами имуществу объявился наследник – находящийся на излечении в местном госпитале господин поручик Пажогин-Отрашкевич? В обоснование же своих прав объяснил, что происходит от родной сестры отца покойного поручика Лермонтова.
– Не считаю нужным входить в объяснения с господином Отрашкевичем, – отвечал Столыпин. – Мною уже заявлено: беру на себя обязательство доставить все имущество к бабке покойного, госпоже Арсеньевой.
– А там и пусть рассудятся, – согласился судья. – Все, стало быть, согласно закону…
В Пятигорске как будто торопились изгладить память о происшедшем. Пышный бал, обещанный князем Голицыным и отложенный из-за непогоды, не состоялся ни шестнадцатого, ни семнадцатого июля. Ссылаться на непогоду было уже невозможно. Однако бал все-таки был отложен и в эти дни. Должно быть, в самом воздухе носилась такая тревога, что устроители не рискнули. Но тем более не было никаких оснований медлить с увеселением после того, как поручика Лермонтова похоронили.
Бал объявлен. Бал сегодня состоится!
В доме Верзилиных шли последние приготовления. Эмилия Александровна, закончив туалет, присела в гостиной к тому самому ломберному столику, за которым совсем недавно провела вечер с поэтом. Она старалась вспомнить каждую подробность. Правда, Мартынов был как-то особенно мрачен. Правда, произошел колкий разговор… Но ведь вечер окончился совершенно благополучно и все ушли, как обычно.
А в городе говорили все настойчивее: именно ссора в их доме и была причиной дуэли. Неужто это действительно так?
Зашел князь Трубецкой. Секундантство его было скрыто от следствия. Но он не был спокоен: так и виделась ему скрытая кустарником площадка у подножия Машука и на ней безжизнененно распростертое тело.
– Милый князь! Не скрывайте от меня правды! – встретила его «Роза Кавказа». – Что привело к этой ужасной дуэли?
– Если бы кто-нибудь знал достоверно! – отвечал Трубецкой. – Все, что мы знаем, идет от Мартынова.
– Я тоже слышала в тот вечер, как он потребовал от покойного Михаила Юрьевича прекратить шутки. Это было так резко и неожиданно, что я даже вздрогнула.
Трубецкой выслушал внимательно.
– А далее все мы видели, как по выходе из вашего дома Мартынов задержал Лермонтова. Мы знаем о последовавшем у них разговоре только от Мартынова. Это все, что когда-нибудь станет известно… – И он закончил, словно убеждая сам себя: – Но у нас нет оснований сомневаться в честности Мартынова.
– Боже мой! Боже мой! – «Роза Кавказа» залилась слезами. – Если бы не было этого несчастного вечера!.. – И слезы полились еще сильнее.
Под окнами послышался шум подъехавшего экипажа. Было время отправляться в городской сад, где обещаны были невиданные в Пятигорске сюрпризы.
На балу Эмилия Александровна много танцевала. Она была особенно хороша: томная грусть положительно к ней шла.
Многие обращались к ней с расспросами. Эмилия Александровна, пересилив себя, отвечала:
– Да, да! Роковая ссора произошла именно в тот вечер.
Как же было не поверить ее словам, если поручик Лермонтов именно с ней танцевал последний вальс!
Глава третья
«Господину отставному майору и кавалеру Мартынову… по предписанию пятигорского коменданта производится нами исследование о происшедшей пятнадцатого числа сего месяца дуэли, на которой вы убили из пистолета Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова. Покорнейше просим ваше высокоблагородие уведомить нас на сем же…»
Далее следовали вопросные пункты и подписи следователей. Николай Соломонович с удовольствием увидел среди других подпись подполковника Кувшинникова. Сам Траскин, посетивший арестованного, объяснил ему: хотя следственная комиссия и готовит дело для окружного суда, но ничего не будет предпринято без содействия, как выразился высокопоставленный посетитель, достопочтенного штаб-офицера корпуса жандармов.
Мартынов понял – местные власти берут его под надежную защиту. Но его не покидало беспокойство: вдруг в высших сферах так и не будут знать о том, что именно он наложил печать вечного молчания на вредоносные уста вольнодумца, осужденного его величеством?
– Имею к вал вопрос, господин полковник, – начал Николай Соломонович. – Не примите за любопытство, не положенное мне в моем несчастном положении. Сообщено ли о печальном происшествии в Санкт-Петербург?
– Всенепременно, – с полной охотой отвечал полковник Траскин. – Срочные рапорты отправлены эстафетой государю императору, военному министру и графу Бенкендорфу. Надеюсь, мой ответ вас удовлетворит?
– Полностью, господин полковник, – отвечал Мартынов, глядя прямо в глаза Траскину. – Отныне буду с должным смирением ждать решения моей участи.
Собеседники расстались, совершенно довольные друг другом. Кавказские власти по достоинству оценили выстрел отставного майора, произведенный из дальнобойного пистолета работы выдающегося мастера Кухенрейтера. О заурядных дуэлях не шлют эстафет его величеству.
Получив вопросные пункты, Николай Соломонович начал читать их без особого интереса:
«На эту дуэль из чьей квартиры или из какого места и в какое время выехали?.. Вы и поручик Лермонтов в каком именно месте подле горы Машухи, в каком часу, на каком расстоянии между собою стрелялись? Какое между вами было условие?..»
Арестованный майор оторвался от бумаги и задумался. Торопиться с ответом было решительно некуда. Когда-то еще придут известия из Петербурга…
«Какое было между вами условие?» – снова перечитал Мартынов. Вопрос мог бы быть опасным, но после беседы с Траскиным он был уверен в своем будущем. Пусть же дойдет до Петербурга, что он, решив встать против Лермонтова, готов был сам жертвовать жизнью.
