Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Сон. Конечно, сон. С крепко зажмуренными веками. И с широко открытыми в темноте глазами. Ночная дремота давно стала отказывать в счастливом отдыхе. Поздно приходит. Легко рассеивается. Колышется, как туман над гатчинскими прудами. Приподымается. Опускается. Снова нехотя отступает.

— Та самая встреча. Крыльцо в Гатчине. Они с Ташей. В дорожных бурнусах. С большими ридикюлями. Таша чуть впереди. Она сзади — чтобы исподволь оглянуться. Что-то ещё раз заметить. Запомнить. Таша в оливковом. С капором. Она — в голубом. Почему-то захотелось одеть как в институте. Таша улыбнулась: сантименты!

И сразу, перегораживая дорогу, он. В треуголке (как же она ему не идёт!). В прусском мундире с огромными светлыми обшлагами. В белых крагах. Стремительный. И словно остановленный на бегу.

Глубокий поклон. И шаг в сторону — пропустить. Со снятой треуголкой. Перчатками в руке. Ни слова. Ни пожелания. Секунда молчания, затянувшаяся в бесконечность. Зацепившаяся за портупею шпага. Нетерпеливая рука, рвущая позумент.

Встреча глаз. Его — чуть растерянные. Где-то на дне — испуганные. И чужие. Чужие до пустоты.

Все друзья говорили, мечтали: их примирение. Примирение после чего? Ссоры не было. Как на галере, отчаливающей от берега: один на палубе, другой на берегу. Ни всплеска. Ни удара весла. Течение. Тихое. Спокойное. Неумолимое. Ни для кого не заметное. Из чужих. Для них...

Таша застыла. Потом признается: не знала, как лучше. Мне — как лучше: заговорить ли, уйти ли. Неловкость, от которой начинает темнеть в глазах. По-прежнему его молчание. Неподвижность. Только судорога на скулах. И жилка, вспухшая на руке неровным биением.

Она опередит Ташу. Первой сойдёт с крыльца. Направится к экипажу. И, поднимаясь на ступеньку, увидит его застывшую фигуру. Он останется и когда экипаж тронется. Таша не выдержит: мог бы... Она-то знает: не мог! При любом постороннем. А теперь и один на один. Беззащитный. И кажущийся уверенным самому себе.

Во сне повторяется всё. Крупы караковых лошадей в упряжи с серебряным набором. Обивка экипажа с кожаными пуговками. Беспомощно повисшая занавеска алого шёлка, которую никто не заправит в кольцо из шнура. Скрип оси. Наклон на повороте. Ташин голос: слава богу! Конец твоей муки — конец!

Конец? Или начало? Настоящее начало? И ясное сознание — теперь уж скоро, совсем скоро. Его последний путь. Жизнь в волчьей стае. Прав — не прав, какое имеет значение! Не выживет. Или не дадут выжить.

Во сне за Ташиным голосом, за кусочком экипажной обивки — туман. Снежное поле. Без леса. Деревень. Верстовых столбов. Впереди сани с большой тёмной поклажей. Гривы бегущих лошадей. И в глухой вязкой тишине одинокий, страшный отзвук колокола. Погребальный? Набатный? На безлюдье.

И уже нет лошадиных грив. Не видно саней. Одна поклажа мчится над снегом: ни догнать, ни потерять из виду, ни проснуться.

   — Мадам! О, проснитесь, пожалуйста, мадам!

   — Ты, Селестин? Что случилось?

   — Колокол, мадам, вы слышите колокол...

Удары одинокие. Ровные. Глухие. Сон...

   — Был фельдъегерь. Из дворца. Кто-то побежал на колокольню. И вот...

   — Фельдъегерь... Который час, Селестин? Ещё совсем темно...

   — Пятый, мадам. Пятый утра. Фельдъегерь только что уехал. Очень торопился. Вон видите, везде зажигаются огни. У начальницы. В дортуарах. Кто-то же должен придти и к вам, мадам. Или мне сходить самой узнать? Как прикажете, мадам?

   — Нет, не надо, Селестин, не надо. Это ничего не изменит.

   — Вы думаете, мадам?

   — Я ничего не хочу думать. Что совершилось, то совершилось.

Стук в дверь. Неуверенный. Торопливый. Инспектор классов:

   — Мадам, вы уже знаете? В ночь не стало императора Павла I, Россия обрела нового императора — Александра I. Всем велено ехать в придворную церковь. Мне надо устроить вам экипаж.

   — Не надо экипажа. Благодарю за любезность.

   — Вы не поедете, Катерина Ивановна? Но это невозможно! Вы, наверно, будете ждать придворных саней, и вы правы. Извините, но у меня столько дел!

   — Я уже приготовила ваше траурное платье, мадам. Благо оно осталось от погребения императрицы Екатерины и выглядит преотлично. Я помогу вам, мадам, только распоряжусь насчёт завтрака. В такую рань его могут ещё не приготовить, а ехать на голодный желудок...

   — Я никуда не поеду, Селестин.

   — Не поедете? Но разве это возможно?

   — Всё возможно. Теперь.

   — Вам лучше знать, мадам. Но только я не могу понять, отчего так быстро скончался император. Он был достаточно молод, в отличной кондиции. Вчера у вас был граф Жорж прямо из дворца и рассказывал, что император в отличной форме. Его только удивила обстановка во дворце, которую он — может, я не расслышала — назвал тревожной.

   — Не тревожной — напряжённой. Вокруг императора были все его сыновья. Отсутствовала одна императрица. Но у них с императором раздельные спальни. Государь предпочёл отдых на солдатской раскладной постели, которую сам застилал походным одеялом.

   — Вы интересовались этими подробностями, мадам.

   — Я ничем не интересовалась. То, что вы назвали подробностями, приходило ко мне со всех сторон, так что я не успевала вовремя от них отмахиваться.

   — Но никакие отношения императора с императрицей не наладились!

   — Оставим это, Селестин. Человека уже нет. Очень несчастного и одинокого человека, с которым мне даже не придётся проститься.

Я знаю, вы не можете видеть сыновей императора, Катерина Ивановна. Но думаю, Павел I был обречён независимо от них.

   — Обречён? Это звучит как Божий суд.

   — Если хотите. Понимаю, насколько больно вам это сознавать, но ненависть к императору достигла своего апогея. Как говорится, земля начинала гореть у него под ногами. Вы же не станете оправдывать его странности последних лет.

   — Не думаю, чтобы покойный император нуждался в чьей-либо защите. Кроме разве истории, а её приговора наше поколение не узнает. Не успеет узнать.

   — И тем не менее я захватил стихи, которые не могут вас оставить равнодушной. Вам знакомо имя Морина, Сергея Никифоровича Морина? Впрочем, он слишком молод и в слишком малых чинах, чтобы привлечь к себе ваше внимание. Во всяком случае в ночь смерти императора именно он командовал караулом Преображенского полка в Михайловском замке.

   — Сколько вашему Морину лет?

   — Я же сказал — слишком мало. От силы двадцать пять, но он уже известен достаточно одарёнными стихами, которые охотно распространяются его товарищами. Так вот, под видом сатиры на 3-ю оду Ломоносова он сочинил ставшую необычайно популярной сатиру на правление императора Павла I. Они могут показаться вам обидными, но, как говорится, глас народа — глас Божий.

Ума твоего пределы узкиМогли ли тайну ту понять —Еврейска Анна, что по-русскиСвятую значит благодать.Могли ли руки твои дерзкиУкрасить шапки гренадёрски,Знамёна, флаги кораблейЛюбезной именем моей?

Скажи ты мне, в странах РоссийскихКто славный акцион завёлЧтоб, кто хотел крестов мальтийских,За деньги в оном их нашёл?С французом кто два года дрался,Чтоб остров Мальта нам достался,На коем нет почти людей?Дела то мудрости моей!

Сие, служивый, рассуждая,Представь мою всесильну властьИ, мерзостный мундир таская,Имей твою в терпенья часть.Я всё на пользу нашу строю,Казню кого или покою.Аресты, каторги сносиИ без роптания проси!

— Но ведь это и было предметом наших вечных споров. В которых его былые друзья проиграли всё. И я в том числе.

Нет! Господь всемогущий и многомилостивый! Нет! Нет! Только не это...

В окно увидела: карета с императорским гербом, камер-лакей. У подъезда главного. Не обратила внимания: их жизнь. Что ей до дворцовых дел! Всегда спешных. Приказных: чтобы немедленно. Чтобы сей же час. Она в стороне.

Потом шаги в коридоре. Торопливые. Сбивчивые. Стук в дверь:

   — Екатерина Ивановна! Не разрешите ли? Дело очень неотложное...

Не успела откликнуться — портьера откинулась. Начальница института. На лице пятна:

   — Вот тут к вам, Екатерина Ивановна...

Ртом воздух хватает. В коридоре камер-лакей. Почему же с начальницей? Почему не прямо к ней? Вспомнила: сколько лет дорожка к её крылечку от царских посланников неторенная. Отставка. Небытие.

Да не камер-лакей — камердинер вдовствующей императрицы. Самый доверенный.