Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Таша твердила: «Видишь? Сама видишь — если бы ты...» День ото дня слова становились всё более ненужными. Время! Уходило время! Человек менялся. Бесповоротно. Если бы знать...

Пользуюсь обратным отправлением к Вам садовника, пишу к батюшке о продаже здешнего дому; и сию материю подробнее Вам изъясню.

Не только за 450 тысяч, которых истинно кажется дать за него невозможно; я считаю, что весьма авантажно бы оной продать и за 400 тысяч, а если бы дом сей был совершенно в моей собственности; я нимало не поколебался бы и за 350 тысяч его уступить; рассчитав, что за 100 тыс. весьма хорошее жилище иметь можно; а 250 тыс. остальные и по 5-ти процентов полагая, составляют с лишком 12 тыс. доходу вместо того, — столько же может быть употреблено для исправления его, а потом хотя по 1000 руб. в год полагать на недопущение до упадка и к тому прибавить ежегодно плату поземельных денег и все полицейские издержки; при всех таковых расходах чуть не лучше ли жить в наёмном доме...

Нового здесь ничего нету. Кн. Лопухин по слухам должен был в Петров день оставить службу: но и поныне пребывает на своём посте...

А.К. Разумовский — М.В. Гудовичу.

Москва. 12 июля 1799.

Какой уж день подряд дождь. Только дождь. Стучит по стёклам. Гремит в водосточных трубах. Плещется в заливших двор лужах. Стекает широкими струями с листьев. В ворота не заворачивает ни одна повозка. Таша говорит, по счастью. Может быть. Но вести всё равно просачиваются, как сырость в оконных рамах. Тихие. Въедливые. Не знающие пощады.

Перемены. Бог мой, сколько перемен! Императрице наконец-то удалось сосватать старших дочерей. У Александры Павловны появился эрцгерцог Австрийский Иосиф, у Елены Павловны — принц Фридрих-Мекленбург-Шверинский. Вряд ли Александрина справилась со своим первым разочарованием. Где там, в её-то годы! Зато должны быть довольны родители. Впрочем, все говорят: довольна одна императрица. У императора иные заботы.

У Елизаветы Алексеевны первый ребёнок. Дочь. И первая настоящая потеря. Сколько лет её поддерживала дружба с великой княгиней Анной Фёдоровной. Но великий князь Константин Павлович уехал в армию Суворова, и бедная Аннет поторопилась отправиться к родителям в Кобург. Все говорят, она вряд ли вернётся. И ещё новая гофмейстерина: вместо графини Шуваловой, наконец-то надоевшей императору, графиня Палён. Ещё бы, супруга нового Петербургского генерал-губернатора! Так можно добром вспомнить и Шувалову со всеми хитросплетениями её интриг. Боже, что приходит в голову! Главное — осенний сезон в Гатчине. Комнаты Нелидовой, перешедшие к Анне Петровне Лопухиной. Только теперь никто не следит за лестницей из покоев императора.

Никакая великая княгиня. Никакая императрица. Всё открыто. Всё всем известно. Смотры, манёвры и — покои Анны Петровны. Ужины вдвоём. Императрице запрещён вход в комнаты супруга. Просто запрещён. И она может сколько угодно ездить верхом на свой любимый, так возмущавший когда-то императора манер: по-мужски и только шагом. Ради талии, как любила она пояснять Плещееву. Но Плещеева давно нет, а переписка с ним запрещена.

Вечерами маленькие балы — ради удовольствия Анны Петровны. Любые туалеты — если они нравятся Анне Петровне. Спектакли актёров — если на то есть желание Анны Петровны. И бешеные вспышки гнева по поводу недостаточной почтительности членов императорской семьи в отношении Анны Петровны. Не она, но великие княгини и княжны должны первыми отдавать ей поклон, склоняться в глубоком реверансе. И все заезжие иностранные гости. Даже женихи дочерей. Анна — благословение Божие. Анна — благословение России. Анна — единственное счастье императора Павла I...

Если бы не знать. Если бы ничего не знать. Таша молчит. Милая, добрая Таша. Но не прощает. Копит обиду. Презрение. Едва ли не ненависть. Всё-таки у них есть общие черты с царственным братом — этого не скроешь.

Свадьбы, похожие на плац-парады. Выходы, напоминающие военные дефиле. Столы под гром пушечных салютов. Сто один выстрел по поводу состоявшегося обряда венчания, по поводу каждого произнесённого за столом тоста... Великий император! Непогрешимый император! И даже непобедимый — пока у него есть так ненавидимый им строптивец Суворов. Все как пороховой дым ранним сырым утром. Туман...

   — Вы всё же настояли на своём, Катерина Ивановна: Смольный вместо вашей очаровательной гатчинской мызы. Четыре с лишним часа пути, между тем дело не терпит.

   — Вы даже не поздоровались со мной, князь.

   — Простите великодушно, я так рад встрече с вами, тем более открывающейся перспективе постоянных наших встреч. Я не мог написать вам обо всех обстоятельствах, предпочтя отложить до откровенного разговора. Вот за это вы и в самом деле должны меня простить, мадемуазель Катишь.

   — Милый хитрец, вы хотите меня вернуть к нашим былым временам.

   — И не скрываю этого. Но прежде всего я должен ввести вас в курс последних событий. В своём замке вы совершенно отстранились от нас и от них.

   — Вообразите себе, Алексей Борисович, это оказалось совсем не так просто. Неведомыми путями новости гатчинские постоянно просачиваются в наше с Ташей уединение. Тем не менее вы заинтриговали меня, и я тоже не хочу этого скрывать. Что побудило вас нарушить наше уединение?

   — Постараюсь быть кратким и не испытывать вашего терпения. О времени прошлогоднем великокняжеских свадеб вы, само собой разумеется, знаете. Анна Степановна не была бы сама собой, если бы не поспешила к воспитаннице с последними новостями. Так вот, этот фейерверк празднеств завершился совершенно невероятным празднованием дня ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Вы разрешите мне быть совершенно объективным в описаниях, Катишь?

   — Какой бы иначе они имели смысл? Я понимаю, вы боитесь неприятных для меня подробностей. Но, Алексей Борисович, это не мой двор и не тот человек, которого мы оба так близко и так дружески знали. На новом пиру я только зрительница, поэтому не чувствуйте никакой неловкости.

   — Тем лучше. Так вот, вообразите себе, все офицеры гвардии — в этих нелепых мальтийских мундирах с обнажёнными палашами.

   — Во дворце? Блеск стали?

   — Вот именно. Государь в окружении мальтийских мундиров и сверкающих палашей, когда приходится опасаться каждого неосторожного движения. Сам государь поверх обычного Преображенского мундира надевает далматик из пунцового бархата, шитый жемчугом, а поверх ещё и широкое одеяние из чёрного бархата. С правого плеча спускается широкий шёлковый позумент, называемый «страстями», потому что на нём вышито шелками страдание Спасителя. Вместо императорской короны — венец гроссмейстера. И отрывистый, какой-то совершенно деревянный шаг.

   — Не могу себе представить. Не могу!

   — Я тоже. И тем не менее император так вошёл во вкус нового представления, что решил остаться на всю зиму в Гатчине, потому что Петербург менее удобен для всяческих игр с солдатами.

   — Но в Гатчине всегда было так холодно даже летом! И там нет необходимых печей. В моих покоях они были выложены специально и подтапливались даже августовскими вечерами.

   — Вы правы, Катишь. Всё кончилось так, как и должно было кончиться. Простудились великие князья, но худо ли, бедно ли скрывали свои недомогания. После поездки в санях по городу 4 декабря заболел и сам император. На людях он пытался крепиться, но визиты во фрейлинские покои пришлось отменить.

   — Насморки у его величества всегда бывали на редкость тяжёлыми.

   — Но важно не это. И вот здесь вам придётся поверить мне на слово: император словно испытал облегчение от своего недомогания.

   — Облегчение? Что вы имеете в виду?

   — У него исчезла необходимость посещения покоев фрейлины. Вы понимаете — необходимость! Анна Степановна давно приметила, что император стал не то что тяготиться этой им же самим придуманной обязанностью — скажем иначе, она потеряла для него былую прелесть.

   — Такое легкомыслие в его годы? Алексей Борисович, вы принимаете желаемое за действительное.

   — Вовсе нет. Всё объясняется очень просто. Фрейлина Лопухина 1-я, как её стало принято называть в отличие от младшей сестры, получив огромные богатства, незамедлительно обеспокоилась стабилизацией своего положения. Она стала хлопотать... о замужестве!

   — И император? Его бешенство...

   — Никакого бешенства не было. Ловкая девица сумела сыграть на его рыцарских чувствах. Сначала был разговор о двусмысленности её положения, которое доказывалось отношением к ней всего высшего света. Император ничего не мог на это возразить — он как лев боролся за честь Анны, хотя и видел безуспешность своих попыток.