Артамонов Иванович - КУДЕЯР
— А кто такой старец Артемий?
— Отец Пахомий часто беседовал с отцом Андрианом о каком-то Артемии, живущем в Ниловой пустыне. Его, оказывается, многие духовные знают, а в лицо не видели, поскольку он почти никуда из своего скита не выезжает. Вот я и воспользовался этим.
— Грешно, Кудеяр, выдавать себя за живого человека, да ещё духовное лицо.
— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — в рай не попадёшь. На любую хитрость пошёл бы я, лишь бы тебя, мой свет, разыскать.
— Как же Плакида Иванов согласился отдать Агриппину за скомороха?
— Артачился поначалу, потом смирился — жена с дочерью в ноги ему повалились, чтоб он дозволил быть свадьбе.
Катерника засмеялась.
— Наверное, тебе пришлось изрядно потрудиться, чтобы уломать боярина.
— Не без этого.
— Любый ты мой, дай я тебя обниму.
— Вот так-то лучше.
— Страшно мне стало: а вдруг не увидела бы тебя больше. Словно затмение нашло, уверила себя, что любовь- это грех. А как про Филю ты рассказал, затмение-то и минуло.
— Вот и ладушки. И я испугался, когда ты стала прогонять меня. Подумалось: как же я без тебя буду?
— Славный мой Кудеярушка! Нет никого на свете милее тебя!
Кудеяр подхватил Катеринку на руки, бережно понёс из кельи, возле которой были привязаны две лошади.
— Не мешкай, лапушка, скоро Глафира воротится, рёвом своим всю обитель на ноги поднимет.
Лошади мчались по кленовому лесу. Золотистыми звёздами осыпались на землю листья. Холодный воздух, пахнущий чем-то сугубо осенним, свободно вливался в грудь. На душе было радостно, светло.
ГЛАВА 18
В Прокопьев день[181] 1549 года царь велел явиться к нему советникам — Алексею Адашеву и Ивану Висковатому, ведавшему сношениями со странами Европы, — Ивана Васильевича всегда волновали события, совершающиеся в этих государствах, но до сих пор из-за постоянной угрозы вторжения крымцев или казанцев он был лишён возможности вмешиваться в ход европейских дел.
В марте пришла в Москву весть о смерти пакостного Сафа-Гирея. Гонцы сказывали: убился в своих хоромах. Казанцы посадили на царство его двухлетнего сына Утемиш-Гирея под опекой матери Сююн-беки, но, понимая шаткость своего положения, отправили послов в Крым просить помощи у взрослого царя. Однако московские казаки побили этих послов, а ярлыки их переслали в Москву.
— Государь, — Алексей Адашев глянул на Ивана Васильевича своими спокойными серыми глазами, — позавчера казанцы от имени царя Утемиш-Гирея прислали своего человека Бакшанду с грамотой. И в той грамоте просят они мира.
— Не будет им мира! Сами ни во что ставят перемирные грамоты, в любой миг, угодный им, рушат докончанье, а ещё мира желают! Впрочем, отпиши им, Алексей, пусть пришлют для переговоров добрых людей. С никому не ведомым Бакшандой я разговаривать не желаю. А в это время воеводы пусть хорошенько готовятся к походу на Казань.
— Ежели мы намерены воевать с Казанью, то следовало бы ускорить заключение перемирия с Литвой, — произнёс Иван Висковатый.
— Готов ли к отправке посольский поезд?
— Дня через два, на Ефимьи-стожарницы[182], отправятся в Литву боярин Михаил Яковлевич Морозов, Пётр Васильевич Морозов да дьяк Бакака Митрофанов.
В январе в Москву приезжали литовские великие послы — воевода витебский Станислав Кишка и маршалок Ян Камаевский. О вечном мире нечего было и думать: Литва всё ещё считала своим владением Смоленск, хотя этот град был присоединён к Руси тридцать пять лет назад. Послы литовские твердили: «Без отдачи Смоленска мириться не станем». На это бояре отвечали: «Ни одной драницы из Смоленска государь наш не уступит». Впрочем, царь не желал вечного мира с Жигимонтом Августом даже в случае сохранения Смоленска и говорил боярам: «За королём наша вотчина извечная, Киев, волынская земля, Полоцк, Витебск и многие другие города русские, а Гомель отец его взял у нас во время нашего малолетства; так пригоже ли с королём теперь вечный мир заключать? Если теперь заключить мир вечный, то вперёд уж через крестное целование своих вотчин искать нельзя, потому что крестного целования никак нигде нарушить не хочу». И приготовил государь с боярами вечного мира с королём не заключать, а взять с ним перемирие на время, чтобы дать военным людям отдохнуть и с другими недругами управиться. Царь замыслил в конце этого года идти на Казань, поэтому он говорил боярам: «Ежели литовские послы начнут допытываться у вас, на каких условиях я хочу вечного мира, то вы должны требовать уступки Гомеля, Полоцка и Витебска. Знаю, что на это литовцы не пойдут, поэтому вечного мира с ними не быть». Перемирие было заключено на пять лет, но при написании грамоты возникло ещё одно затруднение. Иван Васильевич пожелал, чтобы под перемирной грамотой был написан его новый титул, однако литовские послы с этим никак не соглашались, говоря, что прежде такого не бывало. Бояре же отвечали: «Прежде не бывало потому, что Иван Васильевич на царство ещё не венчался, а теперь стал царём по примеру Владимира Мономаха». Однако это не убедило послов, они потребовали отпустить их домой. Государь долго думал с боярами, можно ли уступить послам и написать грамоту без царского титула? Бояре говорили, что теперь, когда и Казань и Крым враждебны Руси, можно написать грамоту по старине. Царь приговорил: «Написать полный титул в своей грамоте, потому что эта грамота будет у короля за его печатью; а в другой грамоте, которая будет писаться от имени короля и останется у государя в Москве, написать титул по старине, без царского имени. Надобно так сделать потому, что теперь крымский царь в большой недружбе и казанский также: если с королём разорвать из-за одного слова в титуле, то против троих недругов стоять будет истомно, и если кровь христианская прольётся за одно имя, а не за землю, то не было бы греха перед Богом. А начнёт Бог миловать, с крымским дело поделается и с Казанью государь переведается, то вперёд за царский титул крепко стоять и без него с королём дела никакого не делать». Как же следовало поступить с послами, если они всё же откажутся пойти на уступки? Царь с боярами приговорили: если не согласятся они на титул, отпустить их и при отпуске передать с ними поклон к королю, а руки им не давать, потому что в ответе на них слово положено гневное. Послы распростились было и уже в сани сели, но тут их воротили и позволили им написать грамоту от королевского имени без царского титула. С тем послы и отбыли. А ныне в Литву отправляется посольство во главе с боярином Михаилом Морозовым, который во время царской свадьбы был дружкой, заменив неожиданно скончавшегося Василия Михайловича Тучкова. Иван Михайлович Висковатый внимательно слушал наставления для него государя.
— Михайло Морозов должен требовать признания царского титула, полученного мною от предков своих, великого князя киевского Владимира Мономаха. Кроме того, как благочестивый царь, я не намерен нарушать крестного целования. Между тем в перемирных грамотах сказано: беглецов выдавать по обе стороны, и это указание скреплено крёстным целованием, однако оно никогда не исполнялось. Так пусть Морозов скажет Жигимонту: «И ты, брат наш, порассуди, чтоб это неисполнение на наших душах не лежало: или вычеркнем указание из грамоты, или же будем исполнять его, станем выдавать всех беглецов». Вели Морозову сказать королю: «Если прольётся кровь, то она взыщется с тех, которые покою христианского не хотели, а тому образцы были: Александр-король деда государя нашего не хотел писать государем всея Руси, а Бог на чём поставил? Александр-король к этому ещё много из своего придал. А ныне тот же Бог». Да пусть потребует Морозов от Жигимонта, чтобы освободил двух пленных вельмож[183] московских — князей Михаилу Голицу и Фёдора Оболенского-Овчину.
Вообще-то Литва мало занимала царя, его помыслы устремлены на запад, в другие страны, распростёршиеся за Литвой и Польшей.
— После пожара, случившегося в Москве, послал я к императору Карлу своего человека Иоганна Шлитте, чтобы он привёз на Русь всяких мастеровых людей. Дошли ли до нас какие вести о Шлитте?
— Дошли до меня слухи, будто Шлитте с дозволения императора Карла собрал много всякого люда, пожелавшего явиться на твою государеву службу. Были среди них лекари, литейщики, золотых дел мастера, плотники, каменщики, копачи колодцев, бумажные мастера — всего более ста двадцати человек. Но когда Шлитте привёз их в Любек, магистр ливонский обратился к императору Карлу с грамотой, в которой писал, что это дело опасно, как для Ливонии, так и для других стран Европии. Император Карл переменил своё мнение. Ливонцы схватили Шлитте и посадили его за сторожи. Люди же, собранные им, разбежались.
Иван Васильевич в гневе вскочил со своего места, заметался по палате.
