Атаман всея гулевой Руси - Николай Алексеевич Полотнянко
– Сам изволишь начитывать грамотку, князь, или мне начерно составить и ты потом её выбелишь?
– Пиши, как сейчас скажу: «…Государеву окольничему и полковому воеводе князь Юрию Никитичу Барятинскому от государева окольничего воеводы Синбирска князь Ивана Богдановича Милославского поклон и память, что вор Стенька держит Синбирск в круговой осаде уже двадцать два дни и чаемой от тебя, князь, выручки не явлено. Вор вывел земляной вал вровень с пряслом, мечет огонь, град беспрестанно горит, многие наши людишки убиты, изувечены и ослаблены. Пора тебе, князь, оставить разыскивать и скликать трусливых дворянишек, что хоронятся от рейтарской службы по запечьям в своих усадьбишках, а идти со всей спешкой на вызволение града. Чаем узрить твое войско не позднее Покрова Пресвятой Богородицы…» Ну, как, Ларион, годится?
– Может, помягче, пожалобнее навить словеса? – осторожно молвил Ермолаев. – Все люди ласку любят, и окольничий такой же.
– Это ты своей жёнке будешь ночью навивать на уши ласковые словеса! – рассердился Милославский. – Князь – воин, его с места покачнёт лишь прямой укор.
– Надо обозначить имена тех, кто доставит грамотку, – подсказал дьяк.
– Эти люди пока и мне неизвестны.
Милославский слукавил, имя одного посыльщика он знал точно и, отпустив Ермолаева, велел через денщика солдатам привести к нему Твёрдышева. Затем позвал Настю и сказал ей, чтобы она накрыла на стол угощение для гостя, Милославский хотел своей неожиданной лаской сначала размягчить Степана Ерофеевича, а уже затем взять его мёртвой хваткой.
Настя, узнав, что близок миг отмщения, которое она насулила Твёрдышеву, заметалась из кладовой в поварню, из поварни в горницу, ключник и Петька едва не сбились с ног, выполняя ее повеления, но угощение поспело к сроку. Едва солдаты загремели своим оружным железом на крыльце, как Милославский подхватился с кресла и сам открыл дверь горницы.
– Побудьте у крыльца! – велел он солдатам. – А тебя, Степан Ерофеевич, прошу как гостя наикраснейшего и желанного пожаловать ко мне, хилому и убогому, на угощеньице и беседу!
Бессонная ночь истомила Твёрдышева, одежда на нём была измята, вокруг воспалённых глаз набрякли синеватые мешочки, губы были сухи и потресканы. «Блажит князь, – тревожно подумал он. – С чего это вздумалось ему меня потчевать?» А воевода взял уже его под локоток и проводил к столу.
– Располагайся, Степан Ерофеевич! Вот белорыбица, печеная курица, пироги с тремя начинками, но поначалу испробуй романеи…
И своей рукой князь наполнил две чары сладким венгерским вином. Твёрдышев от хмельного не отказался, перекрестился и одним духом опорожнил посудину. В голове у Милославского звякнуло: «Он же держится раскола, а вино пьёт как воду». Гость съел печёную куриную грудку, кусок пирога, затем глянул на воеводу.
– Говори дело, князь. Зачем звал?
– Большую надежду питаю на тебя, Степан Ерофеевич, – вкрадчиво молвил Милославский. – Вор Стенька день ото дня всё крепче напирает на городские прясла. Того и гляди спалит город, а подмоги нам нет, окольничий Барятинский всё ещё обретается в Тетюшах и не спешит на выручку града.
– Какое же во всём этом мое место? – сказал Твёрдышев. – Я окольничему не хозяин.
– Знамо не хозяин, – хохотнул воевода. – Но великий государь от Синбирска и Тетюшей за тысячью вёрст и здешних дел почти не ведает. Вот я и промыслил, Степан Ерофеевич, послать тебя к Барятинскому с грамоткой, чтобы он поспешил выручать Синбирск.
– Почему я? – удивился Твёрдышев. – Есть люди меня моложе и проворнее.
– Не ведаешь, почему я избрал в посыльщики тебя? – воевода хихикнул. – Ты же с вором Стенькой дружбу водишь. Пошли я другого, воры его непременно изловят и убьют, а тебе через воровское войско есть прямая дорога. Разве не так?
– Я с ворами дружбы не держу, – строго молвил Твёрдышев.
– Ай-ай-ай! – Милославский осклабился. – Так-таки дружбы с ворами не держишь? А откуда твой приказчик явился в сторожку Федьки Трофимова? От вора Стеньки! Посему не погнушайся, окажи мне милость, сходи в Тетюши с грамоткой.
– Не по мне это дело, – сказал Твёрдышев. – Меня первый встречный опознает, тогда и я пропаду, и грамотку окольничий не увидит.
Милославский поднялся из-за стола и, задумавшись, прошёлся по комнате, временами взглядывая на смотревшего на него с надеждой Степана Ерофеевича.
– Эй, люди, люди! – с тяжким вздохом вымолвил Милославский. – Норовишь сделать им доброе дело, а тебя хотят в дурнях за это держать. Я тебе, гость, даю возможность очиститься от обвинений в дружбе с вором. Пронесёшь грамотку Барятинскому, об этом станет известно государю, и ты станешь в великой милости. Решайся!
– Нет мне дороги через воровской стан, – сказал Степан Ерофеевич. – А ты решил погубить меня, князь?
– На войне без опасности не проживёшь, – сказал воевода, и в его голосе зазвучало железо. – За пряслом ты, может, и выживешь, а в городе тебе живу не быть!
– Это почему ж! – поразился Твёрдышев.
– На тебя явлено государево «слово и дело», что ты укрываешь в своём доме воровских людей, по тайному лазу общаешься с вором Стенькой и замыслил провести по нему воров, дабы они захватили Синбирск.
– Это кто ж на меня так наклепал! – возмутился Твёрдышев. – Я чист перед великим государем и лихих умыслов не таю!
– Возможно, ты и чист перед великим государем, – сурово промолвил Милославский. – Но я, как воевода, должен объявленное на тебя «слово и дело» разыскать! Палач Борька Харин истомился без кнутобойства, дыба для разговора с тобой готова, вечор твой приказчик и воровской казак много чего с неё поведали губному старосте Пантелееву. Теперь в твоём праве избрать себе дорогу: на дыбу или к Барятинскому, в Тетюши.
Крепко задумался Степан Ерофеевич над словами воеводы, которыми тот взял его за горло. Застенок его крепко страшил, но ещё позорнее было бесчестье, которое неминуемо обрушится на него самого и сына, ведь дыба и кнут на Руси никого не обеляли и справедливостью не жаловали.
– Иди, Степан Ерофеевич, посыльщиком, в последний раз тебе это молвлю, – сказал Милославский, будто подслушал мысли Твёрдышева. – Если не будет тебе удача, то оставишь сыну своё честное купеческое имя.
Гость понял, что Милославский дожал его до самого края пропасти, но у него в запасе имелось ещё одно последнее слово, которое могло спасти ему жизнь и честь.
– Может, столкуемся, князь? – сказал он. – Всё имеет свою цену, и государево «слово и дело» тоже.
– Извини, гость, рад бы столковаться, да сегодня день не торговый, – усмешливо, словно
