Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Будет тебе зубы-то показывать! — скажет, бывало, а сам за ухом почешет да вздохнет, молодость вспомнит.
— А чего мне тебе показывать? — пошутит лукавая баба, а вокруг все загогочут, и сразу весело всем станет.
— Ты, Лукерья, вроде как Лесачиха!
— Похожа разя?
— Похожа…
— Одна промежду вами в лесу. Лесачиха и есть! Ну и надоели же мне вы, мужики! Никакой подруги не имею.
— Зато Леших — сколько угодно!
— Больше одна ни за что на свете в леса не поеду! Пропади вы совсем…
Глаза-то наши — дверь для греха[280]: как ни тверд был по женской части Вавила Егорыч, а против женского соблазну и богатырь не устоит. Заглядываться стал на полногрудую да чернобровую бойкую бабеночку. Очень уж напомнила проклятую Лесачиху. Та тоже очень вертлявая и грудастая была и так же глазами и зубами играла…
— Гм… Чистая Лесачиха!
А Лукерья, солдатская жена, — муж на войне без вести пропал — вроде как вдова, человек свободный. А лета молодые. Конечно, грех-то в глаза тычется. Приметила, что хозяин нет-нет да и скосит глаз свой в ее сторону да за ухом почешет, — лестно стало: ходит перед ним, словно грудь свою на подносе несет, а глаза — в землю: знает, что хозяину в женщине тоже и скромность нравится. Ну и стал бес подыгрывать греху глазоблудия. А тут и Лесачиха снова за свое озорство принялась… Начала, гадина, в Лукерью обертываться! Однова такой случай совершился: Вавила Егорыч среди ночи проснулся — есть захотел! Ворочался-ворочался в зимовнике на теплой печке, а заснуть не может: есть хочет. Он и молитву шептал, и до тысячи считал, чтобы заснуть, — нет сна. И что такое? Поужинал плотно, как и все прочие, прямо, можно сказать, до отвала, а точно и не ужинал: сосет под ложечкой, и кончено. Видит, что покуда не поест, сна не будет, — решил свое брюхо ублаготворить. Вздул огонь, слез с печи и стал искать, шарить кругом — чего бы ему в рот положить. В зимовнике приказчик да два сына спали, а куфарка — в другом, соседнем зимовнике была, с рабочими. Там обед-то стряпали. Ну шарил-шарил — нет ничего, ни корочки. Что ж теперь делать? Не идти же на черную половину да людям спать мешать? Народ — рабочий. За день намучились, а утром чуть свет надо встать да опять — на работу… Положим, можно одну Лукерью потревожить, — все как убитые: не толкнешь ногой, так и не почуют. Однако и Лукерью боится потревожить: хоть и баба, а тоже ведь такой же рабочий человек, день-деньской крутится, а тут еще и ночью спокою не дашь! Вышел, это, Вавила Егорыч из зимника на волю, стоит и в раздумье не решается. Разве в окошко постучать: оконце-то как раз в головах у Лукерьи, над настилом. Опять нехорошо может выйти: люди подумают, что блудное дело тут с его стороны. А уж какой тут блуд — голодный человек. Тихая ночь была: слышно как белки на деревах прыгают и шишки с сосен роняют. Морозно. Дерева в парчовых ризах стоят — не шелохнутся. Над головой — звезды синими огнями поигрывают. Посмотрел Вавила Егорыч в небеса да вокруг — вздохнул и хотел обратно ползти в дверку зимовника. Только это повернулся к дверке да нагнулся, а позади снежок захрустел, словно шепот осторожный. Идет кто-то. Кому тут ночью ходить? Обернулся и видит — Лукерья из-под сосен бежит да ежится: в одном платьишке, только тулупчик внакидку на плечах.
— Лукерья?
— Я, Вавила Егорыч! — приостановилась, ногами от холоду подплясывает.
— Ты что в неурочное время бегаешь?
— До ветру…
— Постой! Принеси мне поесть чего! Под ложечкой сосет что-то…
— А чего дать-то?
— Ну все одно. Что там есть у тебя?
— Да у меня мало ли что есть, Вавила Егорыч! — говорит, а сама жеманится: тулупчик то распахнет, то запахнет и ногами, как застоявшаяся кобыла, играет.
— Принеси чего-нибудь!
— И что вам не спится только?.. Сейчас поищу, принесу…
Вавила Егорыч в зимовник заполз, ждет. Лампу вздул, сел к столу. Прошло так минут пять — лезет Лукерья с блюдом да с бутылочкой. И от блюда, и от самой бабенки пар идет: и еда, и сама — горячие.
Поставила блюдо и бутылочку.
— Кушайте на здоровье!
— Никак разогрела?
— А вы уж кушайте!
— А в бутылке что? Уксус али масло?
— Откушайте — видать будет.
А сама стоит, руки под мышки воткнула и покачивается:
— Уж мороз какой! Вся содрогаюсь.
И вдруг это стаканчик еще около бутылки поставила.
— На какой предмет?
Сама налила и подносит:
— С морозцу-то откушайте-ка!
Опустил в стаканчик губу Вавила Егорыч — водка!
А на блюде сердце вареное, пар идет.
— На здоровье! А сердечком-то закусите…
Выпил Вавила Егорыч и сердцем горячим закусил. Хорошо! И как только выпил — кровь заиграла. Мужчина пожилых лет, положительный и строгого обычая, а тут вдруг взял да и подмигнул Лукерье! А та тоже глазом повела и головой на спавших сыновей и приказчика показала: нельзя, дескать, — не одни в зимовнике. А сама еще стаканчик налила и поклонилась. И вот таким манером молча разговаривают и друг дружку понимают. А ведь блудный грех — такого сорту, что всякая препона только ему помогает… Взял это Вавила Егорыч да на лампу и дунул. Погас огонь, в зимовнике — ничего не видать. Только маленькое оконце под потолком маячит. И храп один слышится. Ну вот… в темноте бесам свободнее. Встал это Вавила Егорыч с лавочки да впотьмах руками и норовит Лукерью захватить, чтобы почувствовать. Шагнет направо, а она дышит левее, шагнет влево, она дышит да хихикает правее. Не допущает до себя. Разгорячился Вавила Егорыч, даже озлобился.
— Я ничего… Я только обойму… поиграю… — шепчет.
А она в потемках все шепотом что-то, шепотом да к дверке. Он за ней. Ухватил было за ногу, а тут приказчик во сне заговорил — Вавила Егорыч и выпустил. Прижался у дверки, дыханье затаил — потому срам ведь, если приказчик на таком занятии хозяина пымает! Тихо это стало. И слышит опять Вавила Егорыч шепота за дверкой: вылезла уж она, Лукерья-то. Слышит шепота:
— В секрете от людей надо держать… Чтобы никто не приметил нашей забавы! В Ереминском овраге баня есть… В субботу истоплю — париться там буду… Никому не говори, только сам знай…
И от этих самых бабьих шепотов совсем в голове у Вавилы Егорыча помутилось. Вздул это снова лампу, а на столе ничего нет: ни блюда, ни бутылки со стаканчиком. Что за оказия? С собой, шельма, уволокла! А! Не оставила. А там больше половины недопито. Хотя бы третий стаканчик еще хватить! Началось оно да ровно не кончилось… Обидно. Ну лег и долго в потолок глядел. Про Ереминские овраги думает: далеко это, и пройти туда трудно: сугробы. А баня там, действительно, есть. Года три тому назад там рубка была, и народ зимовал: баня, помнится, есть. Гм… не пройдешь! Дорог в лесах нет, а только тропы заячьи. Вот придумала бабенка! Оно, конечно, — там в безопасности, никому и в голову не придет, что… В полном секрете все останется… Думал-думал и заснул. А как заснул, сны блудные стали одолевать. И такое снилось, что и вспоминать стыдно было. Утром встал, на людей неудобно смотреть: все кажется, что знают они про эти сны поганые. Особливо на Лукерью страшно смотреть: даже в краску ударяет Вавилу Егорыча, как они глазами встретятся. Однако Лукерья хоть бы ты что! Точно ничего между ними ночью не было и сговору никакого не сделано. Никакого виду не подает, ходит, словно грудь на подносе носит, и глаза в землю. Вот подлая! Ну и хитрющая же бабенка!
— Лукерья!
— Слушаю.
— Там… у тебя… с полбутылки водки осталось от вчерашнего… Принеси-ка, что-то захотелось вдруг… — сказал Вавила Егорыч, когда одни остались.
— От какого-такого «вчерашнего»? Не пойму что-то я.
— А ты будет уж!.. Никого ведь в зимовнике нет…
— Ничего не понимаю, Вавила Егорыч!
— А вчерась… ночью?.. Что было?
— Ничего не было, Вавила Егорыч. Не понимаю, что вы и говорите такое…
— Фу, ты… подлюга! А куда ты меня звала?
— Никуда не звала.
— Ах, ты…
И невдомек Вавиле Егорычу, что не Лукерья, а Лесачиха в ее образе с ним ночью поиграла. Огляделся, схватил бабенку под мышки, шепчет:
— А когда в баню париться пойдешь?
Вырвалась, хохочет, а выбежала — ругается:
— У-у, медведь ветлужский! Чтоб тебе… Разыгрался на старости лет…
А самой любо: «сам хозяин» поиграл — значит, хороша! Выпрямилась и пошла, словно поплыла баржа грудастая. По дороге парня полотенцем по харе угостила: не лезь, когда не время.
А в голову Вавилы Егорыча Ереминские овраги засели. Надо выследить, когда Лушка туда пойдет. Коли про баню знает, значит — ходит туда. Одна ли только ходит-то туда? Едва ли. Как случай подвернется, одни останутся на минутку, так Вавила Егорыч опять про то же:
— В эту субботу али в будущую?
— Чего еще?
Днем никакого виду не подает. А если вечером случится около зимника глаз на глаз встретиться, опять — шепота:
