Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин
Но как точно кто-то рассчитал батин путь… Сплавщик рассчитал. Очень хороший сплавщик. Видно, он же и нанял среди батиных бурлаков иуду, который где-то возле бойца Молокова выбил доску из борта барки. Ровно под Молоковым, а не где-нибудь еще — чтобы барка не успела затонуть сама, чтобы батя не успел почуять перемены хода и сунулся под Разбойник отуром… Ровно под Молоковым, чтобы потом сказать: невозможно Разбойник отуром проходить! Значит, если Переход пошел отуром, то он хотел свою барку убить и сбежать. Все его утопшим сочтут, а он цареву казну выкопает и заживет потом где-нибудь подальше от Чусовой под чужим именем…
Это придумал Колыван Бугрин! Не было рядом никакого другого хорошего сплавщика! Ведь тогда, в бане, сказала же Неждана, что Колыван на прошлый сплав только до Кумыша нанимался! Ведь сказала же она, что батька ее Сашке Гусеву ключ от замка на кандалах передал… И капитан Берг сказал Осташе, что Калистратка Крицын упросил его пленного Сашку Гусева на батину барку посадить! Сашка должен был снять кандалы и бежать в суматохе, когда батина барка тонуть начнет… Да, видать, не сумел он замок отомкнуть и захлебнулся. С ним и сгинула тайна, где царева казна зарыта.
Это Сашка первым батину загадку про четырех братьев разгадал — точно! Не зря ведь и Калистрат, и Колыван готовили Сашке побег! И дурню этому, Кирюхе Бирюкову, которому Осташа весной на Усть-Койвинском кордоне ножик отдал, Сашка тоже говорил, что догадался, где клад. Все сходится! А сдох Сашка Гусев — закрылась и тайна: не далась казна Колывану с Калистратом.
А сейчас, похоже, Фармазон или Чупря снова батину загадку разгадали… Может, своим умом дошли, а может, по каким-нибудь Сашкиным оговоркам смекнули — это не важно. И началась охота на Осташу. Осташа сам их раззадорил; видно, он все время вокруг разгадки крутился. Наверное, очень уж проста разгадочка. Как раз Осташе по плечу. А сплавщики, выходит, переждали зиму, когда никакой клад не взять, и на этом сплаве вновь попытают счастья. И уж заодно Осташу вслед за батей изведут, потому что его мечта пройти Разбойник отуром — до сих пор главная угроза тайне их беззакония.
И никому уже ничего про батю не объяснить. Не найти того бурлака, который доску выбил. Да и саму барку поддырявленную никому не предъявить — продал ее Осташа. Воистину, одно доказательство правды осталось — сама Чусовая, Разбойник, который Осташе, как и бате, тоже надо пройти отуром.
— Ты чего, парень, с лица-то спал?.. — тревожно тормошил Осташу Кафтаныч. — Испужался, что ли?
Осташа очнулся, помотал головой.
— Спасибо за совет… — задумчиво сказал он. — Век не забуду…
Кафтаныч хмыкнул.
— Говорят-то про тебя худое, — пояснил он. — Я не знаю, верить или нет. Я тебе о дырке сказал не для того, чтобы имя твое спасти. Свое имя ты сам спасай. А я не люблю, когда дело мастера поганят, понял?
«Вот она тебе и спишка, — подумал Осташа. — Спихнулась правда с мертвого места — как барка с берега на воду».
СПИШКА
На Пасху отхристосовались и обсыпали всю Каменку крашеной яичной шелухой. Никто не боялся лихорадки, которая придет к тому, у кого во дворе сорока из брошенной скорлупы напьется. На Пасху все ангелы с неба на землю слетают, и сестры-трясавицы не посмеют сунуться. И следующим днем на пристань явилась горная стража, привезла бочки с порохом. Пристанской приказчик с тонкими кольями-вехами под мышкой шустро обежал весь пруд на лыжах, помечая места закладки зарядов. Усатые солдаты, надвинув на глаза кивера, длинными штыками отгородили пруд от народа. Канониры на пустом пруду под вешками закладывали бомбы и тянули запальные шнуры к плотине.
Народ, оттесненный от берега, шуганутый с плотины, толпился на плотбище, на взгорьях. Люди ожидали самой шумной и безобидной потехи. Парнишки все передрались от возбуждения, растеряли шапки, сбитые в толпе тяжелыми мужичьими подзатыльниками.
Приказчик, хмурясь, влез на гульбище пристанской конторы, оглядел пруд в офицерскую подзорную трубу и поднял над головой палку с флагом. Толпа затихла. Приказчик сурово перекрестился, крикнул: «С богом, служба!..» — и махнул полотнищем. Канониры на склоне плотины подожгли концы запальных шнуров. Все шнуры были одинаковой длины, чтобы заряды взорвались одновременно. Крохотные огоньки, словно горящие мыши, врассыпную кинулись от плотины по льду пруда.
Сами по себе спокойные пруды вскрывались позже, чем бурная Чусовая. Но пристани торопились свести барки с пруда под загрузку в гавани. Большим заводам вроде Ревды, Старой Утки или Билимбая было проще: с заводов вывозили и вываливали на лед раскаленный шлак, да еще выводили в пруд долбленые трубы-выпуски, по которым сливали нагретую на плавильных печах воду. Пруды и сами потихоньку расчищались ото льда. Но вот на пристанях, где завода не было — в Треке, в Илиме, в Сулеме, в Кашке и на Утках, — пруды приходилось взрывать. А на пристанях без прудов, вроде Верхнего Зайчика, Курьи, Плешаковки и Ослянки, просто ждали караванного вала и кидали барки со скатищ прямо в бешеную волну. Огненные мыши добежали до зарядов. — Круши!.. — в восторге заревел народ. Не громкий, а тугой и гулкий звук упруго дернул воздух, отозвался по округе, широко подбросил землю. Пруд словно локтями растолкнул горы. Черная сеть трещин на мгновение вспыхнула на льду, и вдруг все ледяное поле вспучилось, будто из-под него рванулось вверх огромное чудище. Белая гладь покололась и взметнулась фонтанами сверкающей воды, пены и ледяного крошева. Подлетели и косо упали в сизое кипение дыбом вставшие льдины с блещущими углами изломов. Окоем охнул эхом. Пруд затрещал, заскрежетал, зашипел протяжным плеском. В единый миг в огромном блюде меж гор сварилась бурлящая каша, которая вместо жара дохнула во все стороны стужей стылой воды. И длинное тело плотины сыграло, как тетива, отбило хрустящую, вспыхивающую сколами льда волну и послало ее обратно на простор пруда.
— Знатно-то, братцы!.. — бессильно и восхищенно кричали в толпе.
— Туда ее, остуду!..
— От-т та-ак!..
— Пошла, помилуй господи!..
— Взяли!
Очумело затуманилось солнце, загудел растревоженный лес, заверещали птицы, залаяли собаки. Мальчишки визжали, бабы крестились, старики кряхтели, солдаты ползали под ногами толпы, разыскивая сдутые кивера, и какой-то дед уже недовольно бубнил в волосатое ухо ошалевшего соседа:
— Да это чего, это, Иваныч, дрянь дело, пшик… Вот, помню, в писят седьмом, што ли, году так рванули, аж наскрозь вешняки пробило, и колесо водобойное на Чусовую укатилось — чисто обруч бондарный с горки…
А толпа уже пришла в движение. По берегу собрались не праздные зеваки — работники. Десятки длинных кусных лодок сползали и с шорохом ложились в ледовую окрошку. В лодки забирались пристанские ледогуны, вооруженные баграми и сетями. Их делом было сгрести крупные льдины в сторону от причалов и проходов к главному плотинному прорезу, сквозь который барки будут спускать в гавани. Оставшиеся на берегу люди потихоньку расходились.
…Когда солнце затонуло за дальней горой с шалыганкой на макушке, ледогоны немного разгребли пруд. Очищенное пространство уже в сумерках огородили плавучими перестягами. В последнем красном отсвете заката пруд, заполненный ледяным крошевом, мрачно и багрово засветился. Луна не взошла на темно-синем небосводе, и показалось, что это ее раздробили и высыпали в воду. Бурый гребень плотины, из которого торчали кости подъемников и лесопильных пил, перекрещенные козлы водобойных колес, выглядел как чей-то хребет, до мяса ободранный плетями.
Устало матерясь на артельных, пристанские мужики скатывали в воду последние цепи банов — плавучих бревенчатых загородок, которые разграничивали подходы к причалам для барок разных караванов. Но по всему плот-бищу радостно горели костры: здесь уже поселились бурлаки, пришедшие к погрузке. За один вечер они растащили на плотбище весь мусор, городя из него свои балаганы, разворовали по деревне все, что плохо лежало и годилось в костер. По берегу, по плотбищу стоял гам, слышались пьяные песни. Бурлачье отдыхало от долгого пути, который порою вытягивался в несколько сотен верст.
Осташа попросил у Кафтаныча краюху хлеба и соли и остался ночевать в барке, чтобы никто ничего не спер. Сидя на кирене на днище барки, он медленно жевал корку, запивал квасом из туеса и глядел в треугольный проем меж кровлей палатки и палубой. В проеме густо синело небо, свесившее три звезды, как три сережки. В барке было темно, пусто, гулко, но нигде Осташа не ощущал себя более защищенным. Отужинав, он встал, взял колот и пошел обстукивать борта, проверяя, не поддырявил ли кто-нибудь его судно. Он бухал деревянным молотком в доски и слышал, как где-то рядом, за бортом, какой-то бурлак из артели, что расположилась по соседству с баркой, пояснял своим товарищам:
— Стучит колотушкой сторож-то — дескать, не сплю я, суки, не лезь на барку — ушатаю по шее…
