Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Вот с-сука, прочно прихватила, – ругался Корнеев, снова напрягся, освобождая ногу, наконец-то выбрался, отполз следом за Воронковым назад. – Как в разведке, – прохрипел он, – не знаешь, где кто тебя подстерегает, ё-моё!
– Действительно, как в разведке, – согласился Воронков. – В разведке иль в пехоте, там тоже ведь так бывало: утром встаешь и не знаешь, ляжешь вечером спать или нет. И мы вот не знаем, ляжем спать или будем киснуть где-нибудь в болоте.
Корнеев быстро переоделся в сухое.
– Может, отдохнем? – опять попросил Синюхин.
– Я же тебе сказал – погоди. – Корнеев, давя комаров, стер с лица грязь. – Двинулись! – скомандовал он, поднялся. Взял вправо, обходя болотный бочаг и разгребая рукою прозрачно-темное комариное облако. Снова немного скривил дорогу, взял еще правее.
На том берегу реки, чуть дальше, находилось село Малыгино, в котором жили корнеевские предки. Берег там высокий, сухой, на нем деревья шапками в облака залезают, хлеб растет, а этот берег низкий, дряблый, в болотных окнах, опасный. Стоит только отойти от речной веды – и можно в топь ухнуть, хотя вплоть до болот мужики в прошлые времена обкашивали его литовками, брали доброе сорное[1] сено, на болотах отоваривались янтарной сахарной морошкой и клюквой, бочками возили ягоду в Малыгино. В последнее время тут почти никто не бывал, забыли чалдоны здешние болота.
Минут через двадцать выбрались на длинную сухую гриву, прошли немного, оставляя на белом прокаленном песке грязные следы, и, уже не сговариваясь, дружно рухнули на землю. Корнеев лежал, распластавшись, выкинув руки в обе стороны, словно раненый, щекой он прижался к траве.
Подумал, что здесь можно ставить буровую. Перевернувшись, выудил из-за пазухи карту, развернул, подержал ее на вытянутых руках перед собой.
Поставить недолго, место тут приметное и выгодное. А если и тут пусто и скважина ничего не даст? Тогда все – выбирай якорь и… на поезд. Дорога одна – на восток. Провел рукою по лицу, сдирая пальцами высохшие нашлепки болотной гнили, морщась от тупого жжения – гниль плотно прикипела к коже, собрала ее в морщины, въелась в поры. Вытянул голову, прислушиваясь: показалось, что рядом зашебаршились, завозились какие-то птицы. Точно. Только не таежные птицы это, а около человека живущие – село-то близко, – воробьи. На болотах воробьи не селятся, даже не останавливаются, – как и люди, они не любят гнили, – а здесь, на гриве, водятся. Значит, земля тут хорошая, надежная.
У Корнеева вызвали искреннюю нежность, симпатию эти маленькие шустрые существа, дотошные, хитрые, смышленые. У воробья характер, как у дворняги, преданной хозяину и дому, – доверчивый, веселый и открытый. Нигде, ни в каких странах, ни на каких землях – ни в холодных, нив жарких – воробьи не меняют своей внешности, продолжают оставаться такими же крапчатыми, глинисто-серыми, компанейскими, везде льнут к человеку. Меняют свою внешность скворцы, сороки – в Африке, например, есть яркие зеленогрудые скворцы с малиновыми и голубыми крыльями, в Южной Америке сороки заменили свой пестрый наряд и сделались черными, как уголь, их там зовут «негритос» – «черные», а вот воробьи – нет. Как были птицами земли – чернозема, глины, камня, – так птицами земли и остались.
Когда Корнеев служил в армии, ему выдалась командировка на Камчатку. Красную рыбу для своей части заготавливать ездил. Там ему рассказали историю по-настоящему трогательную, диковинную, какую, пожалуй, в других местах не дано услышать. На Камчатке нет злаков, хотя, говорят, раньше росла прекрасная рожь, собирали многопудовые урожаи, но потом что-то стряслось и на полуострове перестали сеять хлеб. Воробьи исчезли. Все взаимосвязано, воробьи имеют прямое отношение к злакам – ведь питаться им чем-то надо.
То ли завелся на Камчатке какой-то червячок-жучок, которого надо было уничтожить, то ли еще какая вредная козявка, то ли просто без воробьев стало скучно жить – в общем, решили завезти на полуостров горластых городских летунов. Наловили на континенте, где-то под Владивостоком, тысяч восемь воробьев, поместили в клети, сшитые из мелкой проволочной сетки, поставили на открытую палубу судна и повезли на Камчатку. В море прихватила непогода, шел дождь, сильно штормило. В общем, натерпелись воробьи страху, наглотались соленой воды. На Камчатке, когда приплыли, погода была превосходной – середина августа, самая славная пора, серебряная паутина летает – примета близкой осени, небо высокое, чистое, совсем южное, ни одного облачка, лишь вулканы алмазно светятся.
Выпустили воробьев. Полетали они над землей обетованной, поглядели, где что растет, какова пища здесь и каковы красоты, и поступили так, от чего даже у людей бывалых сжимало горло и стало им неловко перед этими крохотными неказистыми существами, городскими и полевыми жителями. Воробьи ватагами – именно ватагами, как всякая коллективная птица, – стали возвращаться в порт, там они бесстрашно усаживались на мачты судов, уходящих на Большую землю, – откуда они только узнавали, какое судно пойдет на Большую землю, во Владивосток или Находку, а какое, напротив, на север, в бухту Провидения или в Певек, – и отплывали с Камчатки обратно. Все до единого уплыли. Ну как тут не уважать скромного российского воробья? И вообще любого другого воробья, независимо от его прописки, а?
Может быть, буровую поставить здесь? Воробьи, как и люди, землю добрую не хуже определить могут. Корнеев покосился на Синюхина – тот лежал не двигаясь. Лишь по-детски беспомощно – совсем не таежник – накрыл лоб ладонью. Тут и комаров было поменьше – грива продувалась, и их ветром сносило к реке.
– Кириллыч! – позвал Корнеев и, видя, что тот не шевелится, повысил голос: – А, Кириллыч!
– Ну? – недовольно буркнул Синюхин.
– Как считаешь, можно тут вышку поставить?
– Не можно, а нужно.
– А аргументы какие?
– Испробуй фокус: прислонись к земле ухом, замри, послушай ее…
– Ну и что?
– Не надо меня по-одесски брать на абордаж – вопросом на вопрос.
– Все же?
– Вот оно, начальство, – проворчал Синюхин, глядя мимо Корнеева и обращаясь к Воронкову, – спасу от него даже во время отдыха не бывает. Что-то тут на глубине есть. Хорошо слышу, – Синюхин шмыгнул носом и отвернулся; ничего он в земле, конечно, услышать не мог.
– Точка, близкая к расчетной, я посмотрел по карте.
– Можно смело ставить вышку.
– Учти, Кириллыч, это будет последняя наша попытка. Если грива окажется пустой, нам
