Всеволод Соловьев - Две жертвы
Темно и тихо… Но вотъ, въ углу что-то шевельнулось; поднялась съ легкимъ стономъ человѣческая фигура и опять опустилась на свое ложе. И снова все тихо.
Но если освѣтить подземелье, изумленнымъ глазамъ представится странная картина: въ углу, у сырой стѣны, поставлена желѣзная кровать, на кровати перина, подушки, шелковое стеганное одѣяло; рядомъ, на широкомъ креслѣ, брошена мѣховая женская шуба; столъ, кувшинъ съ водою, потомъ еще другое кресло, коврикъ у кровати. И всѣ эти вещи — роскошныя, дорогія, вынесенныя изъ богатыхъ верхнихъ покоевъ; но въ какомъ онѣ видѣ?! Все запылено, загрязнено, бѣлье давнымъ-давно не перемѣнялось на кровати. И на этомъ грязномъ бѣльѣ лежитъ, вытянувшись своими изсохшими членами, существо человѣческое, женщина, одѣтая въ какое-то подобіе когда-то богатаго шелковаго платья, отъ котораго остались теперь только одни лохмотья. Длинные русые волосы не чесаны, не заплетены въ косы, безпорядочно разметались по грязной подушкѣ. Лицо женщины, зеленовато-блѣдное, осунулось, и трудно въ немъ уже замѣтить слѣды прежней, недавней красоты и молодости.
А между тѣмъ, года три тому назадъ, эта женщина была молодой красавицей, сильной и здоровой, у которой во всю щеку игралъ румянецъ, прекрасные глаза которой свѣтились умомъ и добротою…
Эта женщина — похороненная торжественнымъ образомъ, всѣми позабытая графиня Девіеръ.
Не солгала Петровна. Она жива, если только можно назвать жизнью ея теперешнее существованіе. Она жива, хотя смерть давно борется съ ея крѣпкой, здоровой натурой: побѣда смерти, можетъ быть, уже близка, но все-же еще не совершилась.
Сколько разъ несчастная графиня звала смерть; сколько разъ молила Бога сжалиться надъ нею и послать ей успокоеніе. Но теперь уже давно она перестала молиться и звать смерть. Давно она проводитъ дни и ночи безъ мыслей, безъ чувствъ, безъ всякаго сознанія.
Рѣдко приходитъ она въ себя; тогда все снова проясняется передъ нею, снова отчаяніе охватываетъ ее и она бьется о каменныя стѣны своей темницы, рыдаетъ и проклинаетъ… Но проклятья скоро смолкаютъ, она дѣлаетъ надъ собою страшное усиліе, начинаетъ молиться и незамѣтно, среди этой молитвы, нападаетъ на нее забытье. И опять она ходитъ, не замѣчая окружающаго, садится или ложится и говоритъ сама съ собою, а о чемъ, того не знаетъ.
Она чувствуетъ только холодъ и голодъ. Когда ей холодно, она надѣваетъ свою шубу; когда голодна, слушаетъ, чутко прислушивается… и вотъ раздаются шаги, глухо повторяясь по корридорамъ… ближе, ближе… щелкаетъ замокъ, со скрипомъ отворяется дверь, входитъ Петровна, приноситъ ей пищу. Она ѣстъ жадно и поспѣшно, а потомъ, насытясь, или ложится и засыпаетъ, или говоритъ опять сама съ собою и ужъ не замѣчаетъ присутствія Петровны, не слышитъ ея вопросовъ, не понимаетъ ее, не видитъ, какъ Петровна иной разъ перемѣняетъ бѣлье на ея кровати, какъ иной разъ своими дрожащими, старческими руками причесываетъ ей голову.
При наступленіи осени Пётровна, въ сопровожденіи молчаливаго и мрачнаго человѣка, переводитъ графиню въ другое подземелье, гдѣ есть печка, которую этотъ-же мрачный, молчаливый человѣкъ обязанъ топить, чтобы графинѣ не было холодно. Но онъ часто забываетъ свою обязанность, и холодъ и сырость насквозь пронизываютъ несчастную, и она кутается въ свою шубу.
Проходятъ дни и ночи, недѣли, мѣсяцы, годъ, другой, третій, а графиня все жива, только совсѣмъ высохла, только совсѣмъ потеряла свой прежній образъ. Она — скелетъ, обтянутый кожей, призракъ, появленіе котораго способно испугать самаго храбраго человѣка.
Но и среди этихъ перемежающихся порывовъ отчаянія, безумія и забытья, все-же иной разъ мелькаютъ для графини минуты и даже часы счастья. Случается, что по долгу сидитъ она неподвижно на своей грязной кровати, устремленные во мглу глаза ея блестятъ, на сухихъ, увядшихъ губахъ мелькаетъ улыбка. Она позабыла весь ужасъ своего существованія, всю безнадежность. Она всецѣло перенеслась въ прошлое и живетъ имъ. На яву ей снятся свѣтлые дни, ей чудится, что прошлое снова вернулось. Она молода, здорова, счастлива, окружена родными, окружена шумомъ и блескомъ столичной жизни. Ей слышатся веселые звуки музыки. Передъ нею мелькаютъ нарядные кавалеры и дамы, со всѣхъ сторонъ раздается гулъ веселящейся толпы.
Вотъ склоняется передъ нею молодой красавецъ, приглашая ее на танецъ. Она протягиваетъ ему руку, выступаетъ впередъ. Веселые звуки, то замедляясь, удаляясь будто, то вдругъ приближаясь, захватываютъ ее и она граціозно повертывается и вправо и влѣво, машинально выдѣлываетъ хитрые па и поклоны менуэта.
Вотъ надъ самымъ почти ея ухомъ раздается голосъ… Одно за другимъ прямо въ сердце ей вливаются дорогія слова, отъ которыхъ такъ ярко вспыхиваютъ ея щеки. И сердце сладко замираетъ. То слова любви, первыя слова любви, обѣщающей еще неизвѣданное счастье.
Какъ непохожимъ на всѣхъ остальныхъ кажется ей человѣкъ этотъ, какъ онъ выше всѣхъ, всѣхъ умнѣе и краше, и какъ она въ него вѣритъ!..
Онъ становится ея женихомъ, ея мужемъ. Она вспоминаетъ свое первое счастливое время, рожденіе перваго ребенка, вспоминаетъ все, что было до того самаго дня, когда ужасная дѣйствительность открылась передъ нею во всемъ своемъ безобразіи; когда не оставалось уже никакихъ сомнѣній. Но она не хочетъ вспоминать и переживать снова этихъ страшныхъ дней, вмѣстѣ съ которыми ушли ея счастье, ея молодость. Она гонитъ отъ себя новый, ужасный, отвратительный образъ, который замѣнилъ собою милаго и любимаго человѣка. Она не хочетъ, знать его. Передъ нею не онъ, какимъ пришлось узнать его впослѣдствіи…
И сидитъ она, несчастная, заживо погребенная, и ея блѣдныя губы шепчутъ слова любви, нѣжно шепчутъ имя злодѣя, ее погубившаго.
Но проходятъ минуты очарованія, исчезаютъ, разсыпаются призраки прошлаго… Свѣтъ смѣняется тьмою… Графиня вздрагиваетъ всѣмъ своимъ изсохшимъ тѣломъ и, послѣ этихъ минутъ счастья, еще ужаснѣе сознаніе дѣйствительности, еще невыносимѣе безвыходное отчаяніе…
«Дѣти! дѣти!» — стонетъ она, ломая руки.
Безуміе начинаетъ одолѣвать ее и спутываетъ ей мысли.
XIV
Несчастная графиня очнулась отъ тяжелаго забытья. Она открыла глаза и безучастно взглянула на привычную, уже давно переставшую ужасать ее обстановку темницы. Слабый свѣтъ, проникавшій въ небольшое отверстіе посреди сводчатаго низкаго потолка, извѣстилъ ее, что тамъ, въ далекомъ отъ нея мірѣ, съ которымъ она давно и навѣки потеряла всякую связь, кончилась ночь, что тамъ начался день, быть можетъ, ясный, солнечный день. Но ей было все равно: ночь ли, день ли.
Она приподнялась со своей постели, спустила на старый, пыльный коверъ исхудалыя ноги. Ей стало холодно, и она снова улеглась, Закутываясь въ одѣяло. Она была голодна: ей хотѣлось пить, только она врядъ ли сознавала это.
Гулкіе шаги раздались въ отдаленіи, потомъ стали приближаться. Щелкнулъ замокъ у двери, дверь пріотворилась и на порогѣ душной кельи показалась фигура старухи.
Графиня не шевельнулась. Она знала, что это Петровна, которая каждое утро приносила ей пищу. Иногда она узнавала ее, иногда нѣтъ. Прежде, когда узнавала, то радовалась ея появленію, кидалась ей навстрѣчу, разспрашивала ее о дѣтяхъ; но въ послѣднее время, хоть и узнаетъ иной разъ, но ужъ не радуется, ни о чемъ не разспрашиваетъ. Узнаетъ Петровну, а о дѣтяхъ забудетъ, не знаетъ, что здѣсь по близости ея дѣти, что старуха, быть можетъ, видала ихъ недавно. Вспомнитъ про дѣтей, но не узнаетъ старуху, не видитъ, что она передъ нею, не слышитъ того, что она говоритъ ей.
Но кто-же это сегодня пришелъ вмѣстѣ съ Петровной? Вотъ у двери изъ-за старухи выглядываетъ другая человѣческая фигура.
Графиня приподнялась, смотритъ: женщина молодая, красивая; но съ такимъ блѣднымъ лицомъ, какъ-будто она не живой человѣкъ, а привидѣніе. Только глаза черные такъ и горятъ, такъ и впились въ нее, въ графиню.
Ей стало страшно. Она отвернулась, но и отвернувшись она чувствовала этотъ невыносимый, ужасный взглядъ.
И она взглянула снова. Она подумала, что ошиблась, что никого нѣтъ съ Петровной. Но блѣдная женщина не исчезаетъ, а беззвучно приближается къ ней.
Графиня вскочила съ кровати и, почему-то дрожа всѣмъ тѣломъ, остановилась передъ блѣдной женщиной.
— Кто это? кто это? — шептала она.
И нѣсколько мгновеній стояли онѣ другъ передъ другомъ, обѣ пораженныя, обѣ дрожащія.
Ганнуся хотѣла говорить — и не могла. Она только изо всѣхъ силъ инстинктивно сдавливала руками сердце, которое шибко и мучительно билось въ груди ея. Наконецъ, она произнесла, едва выговаривая слова, едва ворочая языкомъ, стуча зубами:
— Кто вы? ради Бога не обманывайте меня, скажите правду!..
Графиня разслышала ея вопросъ, вопросъ, который еще никто никогда не задавалъ ей. И она поняла этотъ вопросъ, къ ней вернулось сознаніе, и она отвѣтила:
