Н. Северин - Последний из Воротынцевых
У Мавры снова подступили слезы к горлу.
— Родимый! — прошептала она, всхлипывая.
Петрушка был бледен, и глаза у него были красны. Не раз, видно, всплакнул он, упрашивая всякого встречного и поперечного сознаться в преступлении, за которое он должен был безвинно погибнуть.
— Что, паренек, ничего еще не узнал? — спросил у него один из товарищей.
Петрушка молча махнул рукой, грохнулся на скамью в конце стола и, облокотившись на стол, опустил голову на руки.
— Эх, беда-то какая стряслась над тобою для праздника! — вздохнул другой лакей.
Стали есть молча. Петруша ни до чего не дотрагивался и каждый раз, когда к нему пригибалась мать, сурово отмахивался от ее ласк. Но она не переставала время от времени подходить к нему, то по голове погладит его морщинистой, заскорузлой и шершавой от возни с дровами и кастрюлями рукой, то по плечу ласково потреплет.
Вдруг он запустил себе пальцы в густые, кудрявые волосы и громко зарыдал.
— Черти! Дьяволы! Подвели, анафемы! — вскрикнул он сквозь слезы. — Подвели!
— Да, уж это точно, что из здешних кто-нибудь штуку эту спроворил, — заметил один из лакеев.
— Михаил Иванович что говорит?
— Он тоже так думает, что чужому залезть в кабинет никак невозможно.
— Да уж понятно!
— Может, барыня?
— Нет, Лизавета Акимовна говорит: барыня больше двух недель ни от кого писем не получала, — поспешила заявить одна из горничных.
— Да барыня никогда в кабинет и не входят, — подхватила другая.
— А барышня, та беспременно сказала бы, — прибавила третья.
— И что же это, православные? Неужто ж никто за нас, горемычных, не вступится? — завопила Мавра. — Неужто-ж на душу такой грех возьмут, безвинно человека погубят? Спокайтесь, православные, спокайтесь! — повторяла она в исступлении, и, повалившись в ноги к сидевшему с краю выездному, схватила его руки и целовала их, обливаясь слезами.
— Что ты, тетка? Встань! Нешто стал бы я таиться, кабы знал что-нибудь? Чай, на мне крест, — угрюмо говорил, вырывая у нее руки, высокий, статный малый с молодым, гладко выбритым лицом.
— Не в чем нам каяться, — отозвались и другие.
Мавра медленно поднялась с колен.
— Да ведь кто-нибудь положил же письмо-то, — вымолвила она, не переставая всхлипывать.
— А кто же его знает, кто положил?
— Девчонок-то пытал, что ли? — обратилась Мавра к сыну.
— Всех, всех пытал, у всех спрашивал.
— Ах ты, горе наше горькое! — снова завопила Мавра.
Их перестали утешать. Все так намаялись и проголодались, что заниматься чужим горем перед столом, уставленным вкусными праздничными яствами, никому не было охоты.
Между горничными, усевшимися кучкой в конце стола, стали мало-помалу завязываться разговоры и о посторонних предметах. Разумеется. им было жалко Петрушку: он был добрый, веселый, да и привыкли все к нему; его с маткой привезли сюда совсем еще крошечным ребенком, он у всех здесь на глазах вырос. Рожица у него была такая красивенькая и открытая, глазенки такие шустрые, что его с пяти лет взяли в горницу. Господа к нему благоволили; даже барин, уж на что грозный да взыскательный, и тот к нему был всегда особенно милостив. Да уж чего больше — в младшие камердинеры его взяли. И вдруг такая страшная беда стряслась на голову несчастного парня! Любовишка у него было уж завязывалась — на Лизаветку-швею стал заглядываться. Михаил Иванович обещал улучить удобную минуту, чтобы барину доложить, загадывали по осени свадьбу сыграть, а вместо того…
Но у девушек были и свои делишки, кроме Петрушкиных, и, поговорив о его злой участи, они стали перешептываться между собою про девчонку Хоньку, которая с некоторых пор удивительные выкидывала штуки. Отчаянная какая-то стала! Куда бы ни послали ее — пропадет, по целым часам висит на заборах, то на одном, то на другом, высматривает все кого-то, или за ворота выбежит да и глазеет по сторонам. А дворовым девкам у Воротынцевых строго-настрого было запрещено на улицу выбегать.
— И Боже сохрани, кто-нибудь барину бы донес, что холопку его за воротами на улице увидели! Что бы тут было, страсти! — рассуждали девушки.
Но Хонька шалая какая-то стала. От еды отбилась, мечется как угорелая и всем грубит…
— Все яйца, что ей пожаловала ключница, тут же и раздала. «Не надо мне, — говорит, — ничего».
— И колотушками пронять ее нельзя. Намеднись дерет ее Афросинья Семеновна за вихры, во каких два пучка волос выдрала, а она хоть бы пискнула, ну, вот точно статуй какой бесчувственный стоит да глазами хлопает. Я говорю: «Ведь чашку-то не ты разбила?» — «Ну, так что же?» — говорит. «Да ты бы сказала, — говорю, — тебя бить и не стали бы». — «Мне все равно», — говорит.
— И с чего это на нее вдруг нашло?
— А кто ее знает!
V
Раздевать себя в ту ночь барин позвал не Петрушку, а Михаила Ивановича.
Проходя через кабинет в спальню, Александр Васильевич остановился перед бюро.
— Слышал ты про письмо, которое я нашел здесь, вернувшись от заутрени? — спросил он, указывая на то место, где лежало злополучное послание таинственного доброжелателя.
— Слышал-с, — чуть слышно отвечал старший камердинер, благообразный человек одних лет с барином, с гладко выбритым подбородком и тщательно расчесанными русыми бакенбардами.
Михаил Иванович, или Мишка, как продолжал называть его барин, невзирая на его степенный вид и возраст, был приставлен к Воротынцеву еще в то время, когда они оба были детьми, и с тех пор никогда с ним не расставался.
Его снарядили с молодым барином из подмосковной в село Воротыновку, к прабабке Александра Васильевича, Марфе Григорьевне Воротынцевой; оттуда он вместе с ним отправился в Петербург, где шестнадцатилетний Воротынцев поступил на службу. Он с ним был и на войне в двенадцатом году, а пять лет спустя сопровождал его вторично в село Воротыновку, доставшееся Александру Васильевичу после смерти его прабабки. А когда барину надоело жить в деревне, Михаил Иванович, для всех тогда еще Мишка, уехал с ним обратно в Петербург, где вскоре Александр Васильевич женился на Марье Леонтьевне, княжне Молдавской.
Всюду был Михаил Иванович неразлучен с барином и, должно быть, служил ему верой и правдой, если судить по щедрым милостям, которыми был им осыпан. Только вольной барин ему не дал, но зато и деревянный дом со всей обстановкой пожаловал ему на Мещанской, и большое место для огорода в Царском Селе близ собственной дачи, и деньгами две тысячи на свадьбу, когда он женился на крепостной же Воротынцева, одной из дворовых девушек, Маланье.
Молодым отвели помещение в одном из флигелей, служивших в былое время пристанищем для приезжих из провинции родственников барина, а когда у них родился сын Федор, барин сам вызвался быть крестным отцом и вместе с десятью червонцами в кошельке положил под подушку родительницы вольную на имя новорожденного. Для второго ребенка Михаила Ивановича, Фленушки, барин оказал ту же милость. А затем, когда дети стали подрастать и жена Михаила Ивановича пожелала жить барыней в своем собственном доме и детей, как вольных, воспитывать по-барски, ко всеобщему удивлению, барин и на эту затею согласился.
Надо и то сказать, что, если Михаил Иванович был необходим Александру Васильевичу как камердинер и доверенное лицо, жена его, Маланья Тимофеевна, жила в господском доме без дела, так что тут ли она или нет, господам было решительно безразлично.
Барыня невзлюбила ли ее, или у барина были особенные причины ни к чему ее не допускать, так или иначе, но все пять лет, что она прожила в господском доме, сделавшись женой баринова камердинера, в отдельном флигеле и с двумя девками для услуг, Маланью Тимофеевну ни разу не позвали в барские хоромы. И по желанию ли господ или по собственному своему капризу, ни с кем из остальных людей она не якшалась, а жила с детьми особняком и совершенной затворницей.
Барин без малейшего затруднения разрешил ей жить с детьми, где она хочет, и заниматься, чем она пожелает, с тем, однако, условием, чтобы она не появлялась в доме, где муж ее должен был оставаться на службе и в том же одном положении, в котором он находился до женитьбы.
И вот с тех пор уж пятнадцатый год, как Михаил Иванович живет на два дома — у барина на Мойке и на Мещанской.
Здесь он бывает не часто, но его всегда встречают с любовью и почетом. Сын — ученик театрального училища, дочь — настоящая барышня, по-французски говорила и на клавесине играла, а жена, Маланья Тимофеевна, в шелковых платьях ходила, шляпки носила, держала прислуг из отпущенных по оброку крепостных и водила знакомства с семействами приказных, полицейских и придворных нижних чинов, гоф-фурьеров, камер-лакеев и камер-юнгфер.
Семейные Михаила Ивановича тщательно скрывали его настоящее положение. Их знакомым и в голову не приходило, что и он, и его жена — крепостные люди Воротынцевых; про него думали, что он занимается делами этого вельможи и служит у него за крупное жалованье управителем или секретарем, чем-то в этом роде, а уж никак не камердинером.
