Н. Северин - Последний из Воротынцевых
— Какой там чужой! Просто из своих кто-нибудь. Народа-то нешто мало у нас тут? Всем в душу не влезешь, — заметил форейтор.
— Вестимо, что свой, где уж чужому! — согласились с ним и другие.
— Я говорю, пусть покланяется, чтобы сознался тот, кто под беду-то его подвел. Есть также и заговор на таких; к гадалке бы на Пески сходить, отлично, говорит, в этих случаях отгадывает, — робко вмешалась в разговор одна из баб.
Мужчины только покосились на нее, но ничего не возразили.
— А не заметно, чтобы при этом случае стащено было что из кабинета-то? Примерно из золотых каких вещей, либо серебряных? — полюбопытствовал один из чужих кучеров.
— Михаил Иванович смотрел; все на месте, кажись. Разве потом что объявится, а таперича все цело, слава Богу.
— Если все цело, так барин, может, и смилуется для праздника.
— Нет, наш не из таковских, чтобы слово свое рушить. Зря никогда не скажет и грозить попусту у него не в обычае.
— Пересечь бы казачков, небось сознались бы под розгами-то, — проворчал выездной, давно живший на покое по болезни: он был в чахотке.
— Это точно. Не мешало бы также и девчонок попужать. Намеднись у меня одна яблоко из буфета стащила. Зазевался минутку, а она — мухи бы ее съели, паскуда! — прыг из угла, — стибрила и убежала. Да еще хохочет, слышу, чертовка.
— И что за письмо за такое? Что в нем прописано?
— Да уж, должно быть, злокачественное что-нибудь, когда барин из-за него так разгневался.
— Может, на бедность какой-нибудь оголтелый просит?
— Зачем ему в таком случае тайность на себя напущать? Такие письма, что от бедных, у нас Михаилу Ивановичу препоручено получать и раздачи по ним производить, всем это известно. Нет, это не иначе как с доносом, должно быть. Вот помяните мое слово, что с доносом.
— Да на кого донос-то?
— Мало ли на кого! У нас вотчин много, и везде управители от барина понасажены, тоже и мучителей между ними немало, ну, может, кто и написал на них донос.
— Очинно даже может быть. У нас тоже в позапрошлом году мужика одного управитель до смерти засек, так писарь на него донос графу написал.
В противоположном конце стола две бабы — судомойка с коровницей, — близко пригнувшись друг к другу, вели промеж себя оживленную беседу шепотом, по временам подозрительно оглядываясь по сторонам, в страхе, чтобы кто-нибудь их не подслушал.
Они были из одной деревни, хода в барские комнаты им не было, и своих господ им так редко доводилось видеть, что вряд ли они узнали бы их, если бы встретились с ними в незнакомом месте.
Этих двух таинственное происшествие, волновавшее остальную дворню, не интересовало.
Обе были молоды, невзрачны собою, но сильные и коренастые бабы, выносливые и злы работать. Их для того и выписали из родового имения Воротыновки, чтобы полы мыть, кухонное людское белье стирать, да за коровами ходить, и свое назначение они исполняли как нельзя лучше. Но во всем остальном, невзирая на трехлетнее пребывание в столице, они не совершенствовались: выражались по-мужицки и мысли имели самые мужицкие. Из земляков и родичей, прибывших сюда до них, сошлись они только с девчонкой Хонькой, взятой в горницы на побегушки к горничной барышни, Марине Самсоновне; из остальных никто с ними не хотел знаться: так грубы и глупы казались они всем.
Но у Хоньки была мать в Воротыновке, которую она еще не успела забыть и по которой, когда ее уж очень шпыняла Марина Самсоновна, девочка до отчаянности тосковала. Эти две бабы знали ее мать, говорили ей про нее, и Хонька свела с ними дружбу.
Одну из них звали Марьей, другую — Василисой. Первая была вдова, и у нее осталось двое детей у старой бабки в Воротыновке; у второй муж шестой год был в бегах, и про него ходили слухи, будто он утонул в реке.
— Отпираться стала, — прошептала Василиса.
— Н-ну! С чаво-ж это она?
— А вот поди ж ты!
— А ты ей сказывала, что узнала его?
— Сказывала. «Неправда, — говорит, — я вам это все наврала». Путает, значит, таперича концы хоронит, спокаялась, что сказала.
— Да ты его и в сам деле признала?
— Вот те крест! С нищими на паперти стоял.
— И видела, как он с Хонькой говорил?
— Видела. Она этта ему грош подала, а он взял грош-то да губами вот так. А как поднял на нас глаза, я его и признала.
— Чудеса!
— Она, поди чай, еще с ним где видается, не на паперти только.
— Хонька-то? Да уж вестимо, что видается. Лепешки намедни жрала, он ей, верно, дал.
— Крестный ведь он ей.
— Крестный.
— Эх, про моих про двух мальчоночков у него бы расспросить! — вздохнула Василиса.
— А я что, кума, удумала: может, и Василич мой здесь с ним, кто знает! — заметила Марья.
— Ну, Василич твой давно утоп.
— Кто его душу знает!
— Да уж утоп, чего тут.
— А ведь Митька-то разыскать его хочет.
— Лексея-то?
— Его самого. «Жив, — говорит, — не буду, если не разыщу. Мне, — говорит, — надо про дедку узнать. Кубышка у него с деньгами зарыта была; я, — говорит, — знаю где. Добраться бы мне только, кто да кто эфтой кубышкой попользовался, уж задал бы я той анафеме встряску. Все до копеечки вырвал бы у него, потому после дедки один я — наследник».
— Поди чай, управитель уж раньше до всего дошел.
— Митька говорит: «Я Лексея подкараулю, когда он к Хоньке придет, и допытаю его».
— Мне бы только про моих мальчонков узнать, — снова вздохнула Василиса.
— Да вот беда, Хонька запираться таперича зачала.
— И с чего это она?
— Кто ее знает! Спужалась, верно.
— А он, Лексей-то, вот бесстрашный-то!
— Он завсегда был такой. «Мне, — говорит, — что! Мне, — говорит, — и убечь недолго, если что. У меня, — говорит, — корешок такой имеется».
В сенцах раздались торопливые шаги, и вбежал запыхавшийся казачок.
— Графские уезжать сбираются, — заявил он.
Чужие кучера поспешно поднялись из-за стола, и, наскоро поблагодарив хозяев за хлеб, за соль, побежал к лошадям.
Минут пять спустя стали долетать сюда зычные возгласы выездных лакеев с крыльца: «Карету графини Павиной! Карету госпожи Обронцовой! Князя Молдавского! Баронессы Фреденборг!» — и других. Загромыхали, покачиваясь на высоких, круглых рессорах, огромные колымаги, увешанные кистями и бахромой, и начался разъезд.
— Сбирай, Мавра, на другу смену, — закричал Федот, заглянув в кухню на пути к выходу из людской.
— У меня все готово, — отозвалась Мавра.
— Ставь на стол, сейчас нагрянут.
Он прошел в кучерскую, чтобы завалиться спать на палатях.
Последовали и прочие его примеру. В людской осталась одна только Мавра да те две бабы, что вели промеж себя беседу про таинственного Алексея.
— Вы что же, бабочки, спать-то не заваливаетесь? — обратилась к ним Мавра, прибирая со стола блюда с объедками и ставя на их место свежие кушанья.
— Не хочется что-то, теинька, — ответила Марья. — Сейчас день, коровушек надо идти доить.
— И то правда, — согласилась Мавра, ставя на стол жбан с пенящейся брагой.
— И чтой-то они так долго Хоньки разговляться не отпущают? — сказала Василиса.
— Хоньки сюды не пустят, — заметила Мавра. — Им отнесено разговляться к Анфисе Петровне. Такой приказ от ключницы вышел, чтобы девчонок не пускать ночью в людскую.
С этими словами она вышла в кухню. Землячки печально переглянулись.
— Ничего, значит, сегодня не узнать, — сказала вполголоса Марья и встала из-за стола.
Василиса тоже поднялась из-за стола.
— Уходите? — спросила Мавра, возвращаясь из кухни с жареным гусем на противне.
— Уходим. Чего тут околачиваться, разговемшись-то?
Навстречу им попалась веселая толпа молодежи, перебегавшая через двор с хохотом и шутками. Девушки — все миловидные (уродов и даже невзрачных в дом к господам не брали), в розовых и голубых холстинковых платьях, с поднятыми на гребенку лоснящимися от коровьего масла косами, чистенькие, беленькие и здоровые. Казачки и лакеи тоже все до одного рослые и красивые; первые — в черных суконных казакинах с красными нашивками на груди и красными кантами у воротника и обшлагов, вторые — в ливрейных фраках и кюлотах, в белых жабо с плойкой.
Вся компания, весело болтая и хихикая, стала усаживаться за стол.
— Все, что ли, гости-то уехали? — спросила Мавра, ставя на стол глиняное блюдо с жареными курами.
— Все, все! — ответило ей несколько голосов зараз.
— Петрушка-то мой у барина, верно?
— Нет, барин с Михаилом Ивановичем пошли в спальню. Да вот он, Петруша-то твой. Ты чего это, брат, замешкался?
Ответа не последовало, и вопрошающий не настаивал.
При появлении Петрушки все смолкло. Смешки и шутки прекратились, лица вытянулись. Вспомнилась висевшая над головами гроза.
Не на одного Петрушку должна была она обрушиться, достанется и другим, кому именно — неизвестно. А вот неизвестность-то эта всех и угнетала.
