Иван Кудинов - Яблоко Невтона
А вышло так. Сведав от одного знакомого (за два месяца и таковые завелись), что в городе Керинске, под Москвой, некий подканцелярист Токорев может устроить купчую, Ползунов, никому не сказавшись, однажды утречком выехал на извозчике в тот неведомый городок. И названного подканцеляриста разыскал без особых трудов — Керинск столь невелик, что все там друг друга знают. И с купчей уладилось тоже легко. Вечером Ползунов воротился в Москву, на гостиный двор, и, разыскав Пелагею, весело доложил:
— А вот и мы, с вашего дозволения!
Пелагея смотрела на него, сияющего неведомо от какой удачи, и ничего не могла понять. Перевела взгляд на стоявшего рядом с ним худенького востроносого мальчика лет десяти-одиннадцати, конопатенького, в картузе с кожаным козырьком — и вовсе запуталась: кто таков, откуда?
Подошел капитан Ширман, строгий непривычно и трезвый, как стеклышко, и тоже удивленно посмотрел на мальчика:
— А это что за добрый молодец?
— А это Ермолай Яковлев, с вашего позволения, — отвечал Ползунов, посмеиваясь, — наш казачок. Он вместе с нами поедет в Сибирь, — и, взяв мальчика за плечо, легонько подвинул вперед, как бы выставляя напоказ и обращаясь к нему: — Вот, Ермолай, твоя хозяйка, Пелагея Ивановна, будешь служить под ее началом.
Мальчик, зыркнув живыми острыми глазами, проворно снял картуз и поклонился низко:
— Здравствуйте, барыня.
Пелагея охнула, заметно смутившись, столь непривычным для нее оказалось такое обращение, потянулась было к мальчику, чтобы погладить рыжие вихры, но тут же и отвела, опустила руку, будто кто изнутри подсказал не делать этого, а держать казачка на почтительном расстоянии, как и подобает барыне…
Позже, оставшись наедине с Ползуновым, осторожно спросила:
— А может, с казачком-то поспешил? Обойдемся. Слава Богу, и свои руки имеются, — показала, так и эдак повернув белые аккуратные ладони, и шутливо добавила. — А то и вправду барыней стану.
— Своих рук на все не хватит, — твердо сказал, будто поставил точку, Ползунов, давая понять, что решения своего не изменит.
И Ширман, выбрав момент, с ехидцей подковырнул:
— Ну что ж, унтер-шихтмейстер, поздравляю с покупкой! Становишься ты, сударь, не только семьянином, но и владельцем душ.
— Каких душ? — нахмурился Ползунов. — Казачок, что ли?
— Лиха беда начало! — язвил капитан. — И сколько ты за него отвалил?
— Сколько надо — столько и заплатил. Тебе зачем это знать?
— А все же? Любопытно. И что ты из этого делаешь секрет?
— Да никакого секрета я не делаю, — помедлив, сказал. — Двадцать рублей. Что еще скажешь?
— А что сказать? Недорого. Нет, в самом деле! — вскинулся Ширман, хитро щурясь. — Если картина с Петром Великим обошлась тебе в десять рублей, а ведро царской водки ныне стоит рубль девяносто… Нет, господин унтер-шихтмейстер, ты не прогадал.
— Да будет тебе, — пресек его Ползунов. — Хватит зубоскалить. Дело серьезное. И казачка я купил не из прихоти, сам понимаешь. Когда был один — и в голову такое не приходило. А теперь… Давай-ка лучше подумаем, что еще надобно сделать перед отъездом.
— Давай подумаем, — примирительно согласился Ширман. И тотчас, почти и не думая, предложил: — А не заглянуть ли нам в трактир? Выпьем на посошок. Дорога предстоит дальняя. Отведаем флиссингенских устриц — и прости-прощай, Москва! А что, Иван Иванович, — вскинул голову, плутовато посмеиваясь, — хорошо провели время, незряшной вышла поездка?
— Думаю, что незряшной, — серьезно сказал Ползунов. И мысленно подтвердил, соглашаясь: и вправду, незряшной.
Август 1758 года, сухой и пыльный, был на исходе, когда сибирский обоз выехал из Москвы, двинувшись в обратный путь. И лишь спустя два месяца, в конце октября, как раз ко второму зазимку, достиг Барнаула.
7
Несколько дней после приезда ушло на хлопотные отчеты, сдачу товаров, закупленных для завода, а потом и на обустройство семьи. Спасибо Хлопину, давнему приятелю, освободил он Ползунова от излишних забот. Дом преуспевающего канцеляриста находился неподалеку от горного правления, на Иркутской линии, был крепко срублен, просторен, и Дмитрий предложил Ползунову не ломать голову над приисканием жилья, а перезимовать у него. Ползунов согласился без малейшего колебания — лучшего выхода и не придумаешь. Прежде, когда он был один, этой заботой не шибко и обременял себя, довольствуясь малым: где приткнется — там и хоромы. А вот работу ставил превыше всего, можно сказать, на первый план, как ту лошадку тягловую, которую впрягают в оглобли впереди телеги, не иначе. Иначе нельзя — не получится! Но теперь-то он был не один, с женой… А жене он и сам не хотел отводить последнее место. Как же быть? «А так, — отвечал он сам себе, — чтобы семья и работа не чинили друг другу помехи, а шли рядом, в одной упряжке, как два рысака, впереди экипажа. Иначе нельзя!» — и вовсе повеселел Ползунов, радуясь найденному согласию, хотя говорить о каком-то «согласии» было пока рановато: семейная жизнь только начиналась и все ее трудности, испытания оставались еще впереди.
Однако сегодня унтер-шихтмейстер чувствовал себя счастливым и думал, что счастье даруется человеку свыше — раз и навсегда. Помышлять о другом не хотелось, не приходило в голову — и слава Богу!
В таком настроении и отправился он в то утро на доклад к управляющему заводами Христиани. Погода стояла ясная и тихая. Ночью подморозило, застеклив лужи тонким ледком, хрустко, со звоном ломавшимся под ногами. Чистое небо, слегка лишь притуманенное по окоему, тоже казалось выстекленным и промороженным до прозрачной голубизны.
И Ползунову подумалось вдруг, непроизвольно мелькнув поверх других мыслей: «А капрал Беликов, наверно, уже отвел суда на зимнюю стоянку». Он мигом представил себе крутые излуки Чарыша и Кабановскую пристань, где все прошлое лето командовал флотилией из десяти судов, сплавляя руду на завод. Хозяйство досталось ему нелегкое. Суда старые, изношенные, людей не хватало. Он доносил об этом начальству. Канцелярия обещала договориться с военным ведомством о выделении Барнаульским и Кузнецким гарнизонами по шестьдесят казаков и солдат, чтобы доукомплектовать экипажи, но из Барнаула прибыло всего лишь тридцать солдат, а из Кузнецка и вовсе не прислали. И пришлось Ползунову обходиться гораздо меньшим составом, что не могло не сказаться на отгрузке. Нет, нет, прав полковник Порошин, трижды прав: надо сближать рудники и заводы! Но как? Теперь эта мысль все чаще приходила в голову Ползунова. Да он еще в прошлом году, задолго до встречи с Порошиным, искал способы этого «сближения» — и предложил не оставлять суда на зимовку в Барнауле, а уводить по последней воде, опережая морозы, в Красный Яр и ставить там до весны, что, по его подсчетам, сократит первый рейс почти на месяц. Так и сделали. А вот как это сказалось на отгрузке руды в нынешнюю навигацию, Ползунову не было известно — почти год находился он в отлучке.
И сейчас, помимо всего, беспокоил его и еще один вопрос: чем после возвращения будет он заниматься? Но решить это мог лишь один человек — начальник заводов Иоганн Христиани, к нему и спешил в это утро Ползунов, бодро шагая по льдистому тротуару. И принят был сверх всяких ожиданий любезно и даже с улыбкой.
— А ну покажись, покажись, голубчик, каково после столицы выглядишь? Потрудился ты, надо отдать должное, исправно, — похвалил Христиани, пожимая руку унтер-шихтмейстера и кивком головы указывая на жесткое деревянное кресло, боком придвинутое к столу. — Садись и докладывай. Хотя о многом я уже и осведомлен, — тут же признался. — Знаю, что все необходимое тобою закуплено. А главное?
— А главное, господин асессор, серебро наше прошло на Монетный двор по самой высокой пробе, — не без удовольствия доложил Ползунов.
— Вот это лестно… вот это баская сказка! — живо отозвался Христиани, выказывая и говорок сибирский, приобретенный за многие годы службы на Колывано-Воскресенских заводах, и все тот же неискоренимый саксонский акцент. — Стало быть, не напрасны труды наши?
— Уверен, господин асессор, что не напрасны.
— Надеюсь, и для тебя поездка была полезной? Препятствий больших не чинилось?
— Больших, слава Богу, избегли. А малые полковник Порошин помог устранить.
— Вот и славно! Ну, и как он там, Андрей Иванович, не сбирается в Барнаул?
— Сбирается. Но когда будет — неизвестно.
— Ну и ладно, ладно, обходимся пока, — довольно вяло и с какою-то недосказанной, затаенной мыслью проговорил Христиани и круто повернул. — Ты-то сам, унтер-шихтмейстер, чем полагаешь далее заниматься?
— Работать, господин асессор, — осторожно, с уклончивостью отвечал Ползунов, угадывая в этом вопросе не столько желание управляющего выведать его мысли, сколько намек на то решение, которое, по всей видимости, им, управляющим, уже обдумано, а может, и принято — и не ошибся в том.
