А. Сахаров (редактор) - Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
Мягкость и доброта нового царя, отмечаемая источниками того времени, подавали простым людям надежду, производили на них хорошее впечатление. Тяготы и лишения, долго еще продолжавшиеся после «великого литовского разорения», они связывали отнюдь не с его именем. Всю вину перекладывали на его окружение, «недобрых» бояр-советников. В избрании царя Михаила присутствует один момент, очень важный для Смутной эпохи, — его легитимность, в отличие от воцарения, провозглашения самозванцев или даже В. И. Шуйского, знатного боярина, князя, Рюриковича. В избрании этом присутствует воля «земли», народа, познавшего в ту лихую годину не только горечь национального унижения и разорения, но и свою силу: люди убедились, что царство могло, хотя бы на некоторое время, стоять без монарха, но без народа не могли удержаться ни царство, ни монарх.
Правда, все знали, что без бояр, их совета царь Михаил шагу не может сделать. Та же псковская повесть негодует по этому поводу. То, что он дал боярам запись или устную присягу, ограничивавшую его власть, подтверждают Г. Котошихин, бежавший из России в Швецию, В. Н. Татищев, историк XVIII века, писавший по источникам, многие из которых не дошли до нашего времени. Действительно, царь Михаил перепоручил все дела Романовым, Черкасским, Салтыковым, Шереметевым, Лыковым, Репниным. Они распоряжались всем, даже «гнушались» царем, а тот смотрел на все их хитрости, проделки, неправедные дела сквозь пальцы. В придворных интригах весьма была искушена своенравная инокиня Марфа, которую сын-монарх слушался беспрекословно.
При дворе царили лживость, лихоимство, корыстолюбие. Некомпетентность новых руководителей большого государства, разоренного Смутой до крайности, была вопиющей. «Царь их, — по замечанию одного современника — голландца, — подобен солнцу, которого часть покрыта облаками, так что земля Московская не может получить ни теплоты, ни света… Все приближенные царя — несведущие юноши; ловкие деловые и приказные — алчные волки, все без различия грабят и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя: к царю нет доступа без больших издержек…»
Широко распространились местнические споры, причем не только между знатными, «породными» людьми, которые были известны служебными заслугами, своими и предков, но и между всякой мелкотой. Их урезонивали, наказывали. Но все равно находились местники, которые готовы были голову на плаху положить, лишь бы не быть «ниже» соперника по службе.
Раньше думные люди, первые вельможи государства, знали себе цену. «Бывали на нас опалы, — заявил однажды польским комиссарам высокопородный князь Воротынский, — и при прежних царях, но правительства у нас не отнимали». А князь В. В. Голицын вторит ему:
— Нас из Думы не высылывали, мы всякую Думу ведали.
Именно об этом Голицыне знаменитый князь Пожарский, из захудавшего рода, с большим почтением говорил:
— Если бы теперь [был] такой столп, как князь Василий Васильевич, то за него бы вся земля держалась; и я бы при нем за такое великое дело не принялся.
При Михаиле царе в Думе оказались бояре и прочие «тушинские выскочки», нередко из мелкопородных людей, вплоть до выходцев «из черни». Косо смотрели старые знатные на Пожарского и тем более на «говядаря» Минина, ставших первый — боярином, второй — думным дворянином.
Вся эта публика, толпившаяся вокруг трона, не чувствовала твердой руки правителя. Отсюда — и злоупотребления, и неприглядные сцены при дворе: то двое вельмож таскают друг друга за бороды в присутствии царя, то дядя монарший Иван Никитич охаживает палкой провинившегося местника.
Нежелание служить «ниже» соперника — частая причина наказаний, унизительных для местников процедур. Однажды подвергся ей и Д. М. Пожарский. Царь Михаил приказал ему «сказать» боярский чин Б.М. Салтыкову. Князь бил челом царю, что он не может это делать — быть тем самым «ниже» Салтыкова. Дело, разбиравшееся в присутствии государя, показало: некогда князь Ромодановский, сродник Пожарского, служил ниже боярина Михаила Глебовича Салтыкова, был у него «товарищем»; а этот Михаил Глебович в своем роду «меньше» Бориса Михайловича Салтыкова, на которого бьет челом Пожарский. Далее, Пушкины равны по местнической чести Пожарскому, но гораздо «ниже» на местнической лестнице Михаила Глебовича Салтыкова. Когда эти служебные «случаи» читались, князь Дмитрий Михайлович молчал, не возражал — сказать в ответ ничего не мог, так как они соответствовали истине, были записаны в разрядах или иных документах, из которых дьяки их и взяли. Царь потребовал, чтобы Пожарский "сказывал» боярство Салтыкову, меньше которого ему быть можно. Но князь отказался, покинул Кремль и, приехав к себе на двор, прикинулся больным.
Салтыкову чин сказал думный дьяк; в разрядах записали, что делал это Пожарский. Но Салтыков в ответ сам бил челом на князя «в бесчестье». Дело закончилось для Пожарского плохо — его «выдали головою» Борису Михайловичу. Делалось это с соблюдением обычных, неприятных для проигравшего местническое дело правил. Дьяк по приказу царя вел повинного пешком на двор соперника; одна эта процедура выглядела в глазах современников унижением. Приведя, ставил его на нижнее крыльцо и говорил победившему сопернику (тот стоял на крыльце выше), что ему выдают головой такого-то, в данном случае — Пожарского Салтыкову. Второй из них благодарил за царскую милость, дарил чем-нибудь дьяка. Затем отпускал провинившегося домой, но запрещал ему садиться на лошадь на своем дворе. Довольно часто потерпевший ругался на чем свет стоит; но победитель на это — ноль внимания.
В особо тяжких случаях царь приказывал бить потерпевшего поражение служилого человека батогами или посадить в тюрьму.
В год своего избрания, на праздник Рождества Богородицы, Михаил Федорович пригласил к своему царскому столу трех бояр — Ф.И. Мстиславского, И.Н. Романова, кн. Б.И. Лыкова-Оболенского. Третий из них не хотел сидеть за столом ниже Романова, царского дяди, бил в том челом: быть ему меньше Ивана Никитича «невместно». Царь на Лыкова «кручинился", много раз говорил ему, чтобы он у стола был, сидел „под“ его дядею. Князь уступил. Но в следующем году, на Вербное Воскресение, повторился тот же „стол“ с теми же тремя боярами. На этот раз Лыков наотрез отказался сидеть ниже Романова. Не помогли ни уговоры царя, ни напоминание о прошлогоднем „случае“, когда он сидел ниже дяди царя за столом. Лыков уехал домой; посланцам, которые дважды от имени царя требовали его приезда в Кремль, он отвечал:
— Готов ехать к казни, а меньше Ивана Никитича мне не бывать.
До казни дело не дошло, но Лыкова царь приказал выдать головою своему дяде.
Такие дела Михаилу Федоровичу приходилось слушать, участвовать в их разборе довольно часто. Но его одолевали заботы и более неотложные, чрезвычайные. Нужно было налаживать жизнь в разоренной стране; для этого потребны прежде всего средства и силы. Способна ли их дать Россия, только начавшая выходить из Смуты?
Источники того времени сообщают о страшном запустении страны. Многие селения были сожжены, жители их или погибли, или разбежались. В избах нельзя ночевать от смрада — они были забиты неубранными трупами. Картины эти напоминают то, что происходило на Руси в памятную лихую годину «Батыева нахождения».
Многие крестьяне, оставшиеся в живых, забросили пашню или распахивали гораздо меньше, чем до Смуты. Резко возросло число бобылей; в ряде уездов их стало больше, чем крестьян. На Рязанщине (1616 год) пустошей в поместных землях дворян оказалось в двадцать два раза больше, чем пашни. Подобная же картина и по другим уездам. По словам Палицына, в Смутное время «орание (пахота. — В.Б.) и сеятва, и жатва мятешеся, мечу бо на выи (шее. — В.Б.) у всех всегда належащу» — под угрозой меча всякая работа на пашнях или прекратилась, или шла кое-как. Многие не только крестьяне и прочий «подлый люд», но и мелкопоместные дворяне (особенно к югу от реки Оки) разорились, обнищали, «валялись по кабакам».
Едва ли не по всей Европейской России бесчинствовали шайки интервентов, «своих» разбойников. Со всех сторон неслись стоны, жалобы на «воров», вымогательства воевод и приказных людей. Порча нравов охватила в смутные годы все слои общества, а слабость власти тому не препятствовала и даже способствовала. Исаак Масса, голландец, живший тогда в Москве, наблюдавший не один год то, что творилось в стране, страдавшей от безначалия, резкого ослабления государственного порядка, записал в своем сочинении: «Надеюсь, что Бог откроет глаза юному царю, как то было с прежним царем Иваном Васильевичем, ибо такой царь нужен России. Иначе она пропадет. Народ этот благоденствует только под дланью своего владыки, и только в рабстве он богат и счастлив».
Так размышлял вдумчивый голландец: России нужен, мол, строй деспотический в лице строгого, но справедливого правителя-царя. А россияне, рабы по натуре, подчиняются только сильной руке монарха, самодержца. Правда, он упускает из виду, что у русских имелись и вольнолюбивые традиции: старинное вече в Новгороде Великом и других городах; крестьянские обшины, мирские сходки, казацкие круги, рады не раз выступали против своих господ-угнетателей, в том числе и в годы Смуты, даже свергали правителей. Его похвалы в адрес Ивана Грозного игнорируют тот несомненный факт, что его неправедные действия, в том числе и массовый террор, во многом подготовили Смуту с ее разрухой, безначалием; в конечном счете — и избрание царем слабого в делах правления Михаила Федоровича, с гордостью именовавшего Ивана IV своим дедом.
