Жорж Бордонов - Вильгельм Завоеватель
Так Гарольд сделал первый шаг навстречу своей судьбе.
Герар стоял на страже во дворце, когда сенешал провел к сиру Вильгельму незнакомого рыцаря. Вести, принесенные незнакомцем, были столь серьезны и секретны, что он пожелал передать их только лично самому герцогу. Если б не заступничество сенешала, быть бы этому бедолаге странствующему рыцарю, косматому и грязному, битым стражниками.
— Сир герцог, — молвил сенешал, — я взял на себя смелость препроводить его прямо к вам. Он не желает сдавать оружие и не называет ни своего имени, ни имени сеньора, которому служит.
В ответ несчастный проворчал:
— Я признаю только одного сеньора — того, что находится здесь.
— Откуда ты держишь путь?
— Из Понтье… Я чудом остался жив.
— Я слушаю тебя.
— Сеньор герцог, я загнал двух коней. А прибыл я из Борэнского замка; хозяин его, граф Ги, замыслил против вас недоброе, он хочет нанести вам оскорбление.
— Ближе к делу!
— Граф Гарольд, он же герцог Уэссекский и покровитель англичан, попал на понтьейский берег. Причиной тому — буря, а может, измена кормчего. Он думал, что пристал к берегам Нормандии, но, на беду, корабль прибило к вражескому берегу Понтьейского графства. Граф Ги послал к прибывшим своего человека — предупредить, чтобы Гарольд сдавался добром, но Гарольд и свита его отказались добровольно сойти на берег, и тогда граф захватил их силой. Под большой охраной он доставил пленников в Борэнский замок да там и заточил — явно с недобрым умыслом. За богатый улов-де и выкуп надобен немалый.
— Господом всемогущим клянусь — он мне ответит за это!
Хотя в голосе герцога звучал гнев, а глаза метали молнии, на лице застыло каменное выражение.
— Ги Понтьейский доволен уловом. Он благодарит ветер и бурю и считает, что добычей владеет по праву.
— Было время, когда я велел вешать всякого, кто был уличен в грабеже кораблей, потерпевших крушение у моих берегов.
— Но ведь Гарольд-то в Понтье, сир герцог! Ги требует с него огромный выкуп — и Гарольд, несмотря на фамильные богатства и покровительство своего короля, пребывает в печали. А оруженосец его плачет.
— Что ж, так положено: оруженосцам — лить слезы, а доблестным рыцарям — дела великие вершить! Благодарю тебя, добрый друг, за то, что ты пустился в столь опасный путь, чтобы найти меня, хвалю твою отвагу. Сенешал, воздай ему за заслуги его, и пусть отдыхает, сколько душе его будет угодно.
Справедливости ради надобно сказать, что герцог щедро вознаграждал тех, кто хотя и был незаметен, но оказывал ему добрые услуги: предупреждал о злословии, недобрых помыслах, преступных деяниях и тайных заговорах тех, кого он уже подозревал. Одним ухом он слышал, о чем говорили в Париже, а другим — о чем в Лондоне, знал также о том, что замышлялось и в Бретани, и во Фландрии.
Кентские вышивальщицы, переплетая свои нити, не забыли изобразить пленение Гарольда. Он не был трусом, и попытался оказать сопротивление. Воин, пленивший его, указывает ему на Ги Понтьейского и на сопровождающих того вооруженных рыцарей: мол, всякое сопротивление бесполезно. Но не исключено и то, что гордый Гарольд поверил в благородство графа-захватчика.
Засим, как показано на полотне, Гарольда препровождают под конвоем в Борэнский замок; сокол повернул к хозяину свой крючковатый клюв — в знак бессилия, как видно.
Да, то было безрадостное шествие. Но откуда Гарольд мог тогда знать, что настороженность птицы была только первым знаком грядущей беды? Не ведал он и того, что спасительница-судьба пока еще могла вызволить его из этого злоключения, указав единственный путь, который ему надобно было выбрать. Однако, уступив собственной спеси, он увидел лишь то, что оказался в затруднительном положении, и думал только о том, что необходимо поскорее из него выбраться, а каким путем — неважно.
Глава VII
ГАРОЛЬД
А сейчас речь пойдет о самом главном в нашей истории — о тех знаменательных днях, когда пересеклись многие пути и судьбы и когда провидение предоставило каждому шанс сделать свой единственный выбор. Именно тогда началось жестокое противоборство между Гарольдом и нашим герцогом; тогда-то и обнаружились впервые противоречия, ставшие камнем преткновения между этими двумя принцами крови. В то время я уже начал понимать что к чему в этой жизни: чем истинный владыка, наделенный гибким умом, отличался от бесталанного выскочки. Для себя я решил, что буду рассказывать только о том, что видел своими глазами и слышал собственными ушами, и лишь за редким исключением, да и то с оглядкой, — о том, что, судя по его уверению, видел и слышал Герар. А стало быть, я не буду распространяться о посланиях, коими обменивались Вильгельм и Ги Понтьейский. Как явствует из сюжета полотна, их было множество, и все они касались одного и того же, и всадники вереницей мчались то туда, то обратно, неся с собой важные вести.
Вильгельм менялся прямо на глазах — куда подевалась его былая веселость и велеречивость? Да, он умел глубоко прятать сокровенные мысли, чувства и замыслы, однако на сей раз он даже не пытался скрыть свое дурное настроение. Улыбался он весьма натужно, отвечал немногословно, будто беседовать ему теперь было в тягость; от прежней природной, а потом легкой и приятной его учтивости не осталось и следа, и он стал даже меньше показываться на людях. Мы, конечно же, знали причину переживаний, терзавших нашего повелителя, но никто из нас и представить себе не мог, сколь были они остры; не ведали мы и о мучивших его подозрениях, и о клокотавшей у него в душе ярости, которую он силился не выплескивать наружу.
Прислуживая однажды за вечерней трапезой, я заметил, что Одон как-то странно смотрит на герцога — пристально и даже дерзко.
— Брат мой и повелитель, — наконец промолвил епископ, — напрасно вы изводите себя. Беда, постигшая Гарольда, всего лишь досадное недоразумение, и оно никак не может повлечь за собой серьезные последствия.
— Это вы так полагаете.
— Старый король Эдуард, без сомнения, принял все меры предосторожности, когда направил сюда своего посланника, поручив ему возвестить о прибытии Гарольда в Нормандию и дать нам знать о возложенной на него миссии.
Вильгельм одним духом осушил свой кубок, чего прежде за ним никогда не наблюдалось. Пальцы его собрались в кулак, как бы сжимая рукоять невидимого кинжала.
— Сия предосторожность Эдуарда и тревожит меня больше всего, — словно с трудом подбирая нужные слова, задумчиво проговорил он. — Она-то меня и настораживает, ибо поведение его подтверждает полученные мною горькие вести. Эдуард не верит в благонадежность Гарольда, как, впрочем, и я!
— Да, Гарольд известен своей спесью, однако можно ли утверждать наверное, что он опасен, что предал или хотя бы попытался предать своего короля?
— Гордыня обуяла его!
— Ему, должно быть, стало известно, что вы каким-то образом прознали, в чем суть его миссии.
— Вы уверены в этом? Откуда вам знать, что он искренне предан старому Эдуарду, своему повелителю? Может, Эдуарду пришлось пойти на хитрость и уловки, чтобы сбить с толку недремлющих людей Гарольда? Вы делаете слишком скоропалительные выводы.
— Эдуард окружен нормандцами: все его советники и придворные — наши люди, а их преданность вам нельзя ставить под сомнение.
— Да, это так, но нельзя недооценивать Гарольда и его сторонников.
— Повторяю вам, у Гарольда вечно семь пятниц на неделе: сегодня — одно, а завтра — совсем другое, так говорят многие.
— То-то и оно! Стало быть, после давешнего злоключения от него можно ожидать все, что угодно, — любую скверну. Сейчас он — узник Борэнского замка, Ги Понтьейский способен науськать его на измену, и у Гарольда будет предостаточно времени, чтобы отречься от ранее принятого решения и замыслить какую-либо подлость. Неужели я могу верить Ги Понтьейскому?
— В сравнении с вами он — сущее ничтожество.
— Может, оно и так, однако чует мое сердце — он затеял недоброе.
— Пригрозите ему силой!
— Не чувствуй Ги за своею спиной крепкой поддержки, условия его были бы куда скромнее. К тому же Гарольд наверняка обо всем ему рассказал. Теперь-то он знает, почему я готов выплатить такой немыслимый выкуп за англичанина. Хуже того, он, верно, смекнул — ежели с ним расплатится старик Эдуард, то Гарольду придется возвращаться в Англию.
— Тогда отчего вы медлите? Раздавите его, как тварь ползучую!
— И это я слышу от отца Церкви Христовой? А мне-то казалось, что пастырям Божьим больше по душе бесславный мир, чем славная война…
Епископ опустил голову и вновь принялся за ужин. Герцог умолк. Взор его, казалось, устремился куда-то далеко в пустоту. При этом на скулах у него заходили желваки. Герцогиня мягко взяла его руку, но он как будто не обратил внимания на проявленную ею нежность. И вдруг ледяным, не свойственным ему обычно резким тоном изрек такие слова:
