Жорж Бордонов - Вильгельм Завоеватель
Однако герцог ни в чем не терпит излишеств. Он, как известно, одержим одной-единственной и всепоглощающей страстью — охотой! Теперь-то я знаю: на охоте он давал волю своей недюжинной силе, накопившейся энергии и сдерживаемой до тех пор здоровой злости. Оруженосцы сопровождали его в лес по очереди — то была величайшая из привилегий для нас. В зависимости от того, тяготило его что-либо или нет, он или хранил молчание, или балагурил с нами за компанию, однако при этом все же держал нас на расстоянии. Герару за невольную насмешку он однажды чуть было не дал отставку. Но стоило только пустить в небо соколов, как герцог тут же забывал о нашем присутствии и превращался в неистового охотника. Дичь, упущенную ловчими птицами, он подстреливал из лука — пущенная им стрела редко пролетала мимо цели. Потом мы возвращались в замок, и по дороге он вел с нами задушевный разговор, как человек, только что оправившийся после изнурительной лихорадки.
Я, понятное дело, очень боялся оказаться у герцога в немилости. Сказать по правде, меня он удостаивал одними лишь похвалами, правда, делал это несколько высокомерно и как бы невзначай. Со временем я свыкся со службой, с тем, что мне приходилось регулярно являться к повелителю и вести с ним беседы, и я уже не робел, ощущая на себе его тяжелый взгляд. Бывало, он даже снисходил до того, что подтрунивал над нашей незрелостью или над глупыми прозвищами, коими Герар наградил каждого из своих товарищей — Коротконогий, Волчья Задница, Храбробородый, Задавака и множеством других, сейчас уже и не вспомню, каких! Да, фантазия и ирония моего друга пределов не знали. Ох и досталось же нам от него! Но это было неважно — мы знали, что это только слова, а кроме того, мы были незлобивы, потому что постоянно жили с ощущением счастья. Герар, так тот ощущал себя просто на седьмом небе, и как-то раз, когда я пребывал в тоске, он принялся горячо утешать меня:
— Полно, дружище! Очнись! Да очнись же! Чего тебе еще нужно? Охота, странствия, пиры, торжества, блестящее окружение, жизнь во дворце, скачки по бескрайним просторам — неужто все это тебе не по душе? Пораскинь-ка мозгами: неужели ты смог бы жить, как твой отец, — храни Господь его душу! — на просоленном, то и дело затопляемом морем клочке жалкой земли, способной прокормить разве только баранов? Неужели ты смог бы жить в двух своих деревнях — среди крестьян да куропасов? А я? Или ты думаешь, я смог бы торговать мехами, что выделывает мой отец, ублажая перекупщиков да тетушек из Сен-Ло? Нет уж, дружище, раз мы жаждали приключений, значит, так тому и быть! Покамест мы только прикоснулись к закускам, а главные блюда, от которых герцог просто без ума, потому как они разжигают его аппетит, еще впереди. А он, между нами говоря, завзятый гурман. От подобных аппетитов у него скоро вырастет такое брюхо! Он…
Тут Герар вдруг осекся и зарделся, точно девица. Герцог, оказывается, был в соседней комнате. И все слышал. Он обвел нас каким-то странным взглядом. Это был единственный раз, когда я видел, как Герар стушевался и стал тише воде, ниже травы. Герцог подошел к нам и сказал:
— Не злоупотребляйте моим терпением, юноши. Намедни старый сир де Бомон по дороге в капеллу споткнулся о веревку и вывихнул себе ногу. Так что придется вам выбирать: либо низкое шутовство менестрелей, либо достойная доблесть оруженосцев. Сенешал уже получил распоряжения касательно вас.
Несколько дней кряду мы ходили словно в воду опущенные. Однако вскоре случилось столь небывалое событие, что нас сразу же оставили печальные раздумья. Мы грезили о приключениях — и неудержимо стремились им навстречу: наконец нам предстояло показать, на что мы действительно были пригодны!
Глава VI
ВАРЕКСКОЕ ПРАВО
В ту пору Англией правил король Эдуард[24] — да будет благословенна его память! Народ величал его Благочестивым, ибо он никому никогда не причинял зла, презирал тщеславие, ни на что не притязал и хотел, чтобы все его подданные жили по законам чести и справедливости. То был черный монах, увенчанный короной. Батюшка мой, знававший его еще в те времена, когда тот жил изгнанником в Нормандии, сказывал, что хоть с виду Эдуард и был принц, однако ж грезил он только о мессах, молитвах, постах и прочих воздержаниях. По матери он был нормандцем, что определило и воспитание, и образ мыслей, и дух его. Не все, быть может, понимают, что сие означает, поэтому я попробую объяснить. Мать его, Эмма Нормандская, была дочерью нашего герцога Ричарда II Доброго и доводилась сестрой Ричарду III, правившему недолго, и Роберту Великолепному, отцу Вильгельма Завоевателя. Сначала она вышла замуж за английского короля Этерледа[25] и родила ему двух сыновей — Альфреда и Эдуарда. По смерти Этерледа она вышла замуж за Кнута[26], скандинавского вождя, узурпировавшего английский престол. Альфред с Эдуардом выросли в Нормандии: герцоги наши приняли их и воспитали как родных. Поначалу благие намерения герцогов вернуть своим подопечным их законное право на корону — мирным путем или с помощью оружия — не увенчались успехом. По смерти Кнута, за которой последовал распад его империи, Альфред вновь попытался вернуть себе корону силой — и погиб в сражении. Ему предпочли Гардкнута, однако вскорости и тот скончался. И вот наконец, много лет спустя, в тысяча сорок третьем году, королем Англии стал Эдуард, последний из претендентов. Взойти на престол ему в какой-то мере помог граф Годвин[27], зять почившего короля Кнута и отец Гарольда. Эдуард, хоть и выглядел немощным и был до крайности набожным, оказался все же достаточно прозорлив и дальновиден — окружил себя нормандцами и тем самым расстроил коварные замыслы грезившего о британской короне Годвина и его сторонников. Засим последовали нескончаемые распри и заговоры; но вскоре Годвина, кружившегося над престолом, точно стервятник над голубкой, постигла внезапная кончина, и первым человеком в государстве после старого короля Эдуарда стал считаться Гарольд, сын Годвина.
Англия, разделенная на две части, жаждала поскорее узнать и наследника на престоле, и Эдуард метался в поисках решения, подобно птице, захваченной бурей. Однако в глубине души он уже сделал выбор и назначил себе преемника. Отныне он был одержим одним-единственным желанием — совершить смиренное паломничество в Святую землю. Внезапно недуг помешал ему исполнить сей обет, но Папа Римский готов был освободить короля от взятого обета при условии, что тот поставит храм. Так началось строительство монастырской церкви Святого Петра в Вестминстере, где ныне и покоится прах Эдуарда. Чувствуя, что силы его уже на исходе, король, не дожидаясь смертного часа, повелел, чтобы корона Англии перешла к самому достойному — то бишь к нашему герцогу Вильгельму. Думая о вечном покое и готовя душу свою к праведной жизни в раю, он хотел, чтобы все подданные его, по крайней мере, жили в мире, который он оставлял после себя как доказательство своей любви к народу. Однако, отдав такое повеление, Эдуард задел честолюбие Гарольда и посеял зерна сомнения в правильности сделанного им выбора среди англичан. И дабы быть уверенным, что корона его действительно перейдет к назначенному им наследнику, король отправил заложниками ко двору нашего герцога брата и племянника Гарольда — но и сия предосторожность оказалась бесполезной.
Таково было положение дел — причем весьма неопределенное — и в то утро, когда я стоял на страже в большом зале дворца и увидел, как туда вошли герцог Вильгельм и его свита, облаченные в роскошные одежды. Герцога сопровождали и его сводные братья — епископ Одон и граф Робер де Мортен. На Вильгельме была туника с отороченными золотым шитьем рукавами и расшитая узорами из драгоценных каменьев мантия. Сир Вильгельм взошел на трон и взял в руку символ герцогской власти, Нормандский меч с обнаженным острым клинком, как он это делал всегда в торжественных случаях. (Как сожалел я тогда, что со мною рядом не было Герара: вконец потеряв терпение из-за наших постоянных перемигиваний и кривляний, сенешал взял и разлучил нас.) Меня, признаться, разобрало сильное любопытство: прежде мне случалось бывать лишь на обычных приемах и пирах.
Будь у меня хоть маломальский дар писать полотна или миниатюры, я вложил бы все свое искусство в воссоздание образа сира Вильгельма таким, каким видел его в тот день. Я наполнил бы бездонной глубиной его агатовые миндалевидные глаза, постарался бы передать впечатление сильной воли этого человека, выражаемой его квадратным подбородком. Я изобразил бы рядом с ним епископа с тонзурой[28], и графа де Мортена, и других досточтимых сеньоров, собравшихся здесь. И тогда вы определенно заметили бы, что герцог превосходил их всех и статью, и изысканностью манер. Я не преминул бы нарисовать и массивный подиум, на котором возвышается его трон, зал с чередою арок, завешенных богатыми портьерами от холода и сквозняка. Мы, оруженосцы, неподвижные и безмолвные, стояли тогда за спиной нашего повелителя, взяв копья на плечо.
