Энн Райс - Плач к небесам
Когда компания удалилась, вероятно, уже перевалило за полночь. И, двигаясь медленно и осторожно, Андреа двинулся за Тонио в его комнаты, где не бывал никогда, за исключением тех случаев, когда сын болел. Он почти торжественно вступил в спальню и оглядел ее с явным одобрением.
Он казался слишком великолепным для этого места, слишком величественным.
Свеча бросала отблески на его белые волосы, дымкой обрамляющие лицо.
– Ты стал уже совсем самостоятельным, сын мой, – сказал Андреа, и в его голосе не слышалось упрека.
– Простите меня, отец, – прошептал Тонио. – Мама была больна, а Алессандро…
Легким жестом отец остановил его.
– Я доволен тобой, сын мой, – произнес он.
И если у него были на этот счет какие-то другие мысли, то он их скрыл.
Но как только Тонио опустился в подушки, он тут же почувствовал крайнее возбуждение Ему никак не удавалось улечься поудобнее. Руки и ноги дрожали.
Этот простой ужин был очень похож на его сны, на фантазии, в которых оживали его братья. Даже отец сидел с ними за столом. И теперь, когда все закончилось, он испытывал внутреннюю боль, и ничто не могло ее унять.
В конце концов, когда часы по всему дому пробили три, он поднялся с постели и, положив в карман тонкую восковую свечу и одну спичку, хотя ни то ни другое не могло ему понадобиться, отправился бродить по дому.
Он скитался по верхним этажам. Заглянул в старые комнаты Леонардо, где стояла голая, похожая на скелет кровать, потом в покои, в которых Филиппо жил со своей юной невестой, а теперь не осталось ничего, кроме выцветших пятен на стенах там, где раньше висели картины. Он зашел и в маленький кабинет, где на полках все еще стояли книги Джамбаттисты, а потом, миновав комнаты для прислуги, поднялся на крышу.
Легкий туман не скрывал город, но придавал ему особенную красоту. Темные черепичные крыши поблескивали от влаги, а огни площади вдалеке отражались в небе розовым ровным светом.
Прежние мысли овладели Тонио. Кто будет его женой? Имена и лица двоюродных сестер в монастырских школах ничего для него не значили. Но он представлял себе будущую подругу жизнерадостной и милой, воображал, как она откидывает с лица вуаль и смеется застенчиво и страстно. Она никогда не будет печальной и грустной. Вдвоем они примутся устраивать грандиозные балы, будут танцевать всю ночь, у них вырастут сильные сыновья, а летом они будут ездить с другими знатными семействами в свою виллу на Бренте. Даже ее старые тетушки и незамужние кузины смогут жить в этом доме, как и ее дядья, ее братья, – место найдется для всех. Он прикажет сменить все обои, всю драпировку. Заскрипят ножи, счищая плесень с настенных росписей. Здесь не останется ни одного пустого или холодного помещения, у его сыновей будут друзья, и десятки этих друзей будут все время приходить в гости со своими воспитателями и няньками. Он так и представлял себе этих детишек, вставших парами и приготовившихся танцевать менуэт, в чудесных шелковых костюмчиках и платьицах самых разных пастельных тонов, представлял себе, как дом звенит от музыки! Он никогда не будет оставлять их одних, своих детей. Не важно, насколько он будет занят неотложными государственными делами, он никогда, никогда не оставит их одних в таком пустом огромном доме, он никогда…
И эти мысли все еще переполняли его, когда он спустился по каменным ступенькам и вошел в холодные покои матери.
Здесь он зажег спичку, чиркнув ею о свой башмак, и поднес ее к тонкой свече.
Мать спала так глубоко, что ничто не могло ее потревожить. Когда он приблизился, то уловил несвежее дыхание, однако лицо ее было удивительно гладким и оттого совершенно невинным. Впервые он столь долго без отрыва наблюдал за ней. Смотрел на ее маленький подбородок, на бледную яремную впадину.
Загасив свечу, он забрался в постель и лег рядом. Ее тело было таким теплым под покрывалами. Она пододвинулась к нему и обвила своей рукой его руку, словно хотела прижаться к ней.
Лежа с нею, он придумывал для нее сны.
Он воображал множество модно одетых дам, а рядом с ними – кавалеров. Но это ему не понравилось. Со смутным ужасом он представлял себе всю ее жизнь: она как будто медленно проходила перед ним. Он увидел ее безнадежное одиночество, ее постепенное угасание.
Прошло много времени, прежде чем она тихонько застонала во сне. Потом еще раз, громче.
– Мама, – прошептал он. – Я здесь. Я с тобой.
Она попыталась сесть. Волосы упали ей на лицо, как нелепо накинутая вуаль.
– Мой милый, мое сокровище, – сказала она. – Дай мне стакан.
Он откупорил бутылку. И смотрел, как она выпила и откинулась на спину. Убрав волосы с ее лба, он еще долго лежал, опершись на локоть, и просто смотрел на нее.
На следующее утро он почти не поверил, когда Анджело сообщил ему, что отныне они ежедневно по часу будут гулять на площади.
– Но конечно, не во время карнавала! – добавил учитель сердито. А потом сказал не слишком уверенно и чуть воинственно, словно не одобрял этого: – Ваш отец говорит, что вы уже достаточно взрослый для этого.
7
После кратких мгновений, проведенных с молодым маэстро, Гвидо стало казаться, что либо он отмечен каким-то знаком, дающим дар всевидения, либо с его глаз была удалена болезненная пелена: весь мир оказался исполнен соблазна. Теперь каждую ночь он лежал в постели и не мог заснуть: отовсюду из темноты доносились звуки любовных соитий. А в оперном театре женщины откровенно улыбались ему.
Наконец однажды вечером, когда другие кастраты готовились ко сну, он отправился в дальний конец коридора на верхнем этаже. Ночь укрыла его от посторонних глаз, когда, полностью одетый, он сел на подоконник, вытянув одну ногу. Прошел, кажется, целый час, потом начали появляться чьи-то неразличимые в темноте тени, захлопали двери, и наконец в лунном свете показалась фигура Джино, поманившего его согнутым пальцем.
В уютном и чистом чуланчике для хранения белья Джино подарил ему самое долгое, самое восхитительное объятие. Всю ночь они лежали на постели из сложенных простыней, и наслаждение накатывало головокружительными волнами, то утихая, то снова и снова возрождаясь, чтобы длиться вечно. Кожа Джино была бархатистой и душистой, его рот – сильным, а пальцы – бесстрашными. Он нежно играл с ушами Гвидо, легонько теребил соски, целовал волосы между ног и с огромным терпением подводил его к высшим моментам страсти.
В последующие ночи Джино поделился новым партнером с Альфредо, а потом и с Алонсо. Иногда они лежали в темноте вдвоем, а иногда и втроем. Для них не было ничего необычного в том, чтобы один обнимал сверху, а другой снизу, и острые удары Альфредо почти причиняли Гвидо боль, в то время как жадный, ненасытный рот Алонсо доводил его до экстаза.
Но настал день, когда более грубые и бездушные совокупления с обыкновенными студентами отвлекли Гвидо от этих утонченно-сдержанных соитий. Он совсем не боялся настоящих мужчин и не подозревал, что его собственный грозный вид все время отпугивал их.
Но потом и эти грубые, волосатые молодые люди разонравились ему.
В них было что-то такое примитивное, что вскоре совершенно наскучило Гвидо.
Он хотел евнухов, приятных и искусных знатоков тела.
И еще он хотел женщин.
Случайно или нет, но именно с женщинами испытал он максимальное приближение к полному удовлетворению. Приближением оно было только потому, что он не испытывал любви. Иначе оно поглотило бы его полностью. Бедные, вечно немытые уличные девчонки были его любимицами. Они радовались золотой монете, обожали его мальчишескую внешность и считали его одежду и манеры восхитительными. Он быстро раздевал их в комнатушках отведенных для этих целей дешевых таверен, и им дела не было до того, что он евнух, возможно, потому, что они надеялись получить от него хоть капельку нежности; а если и так, то ему было все равно, ведь он их больше не увидит, и всегда найдется много других взамен.
Но по мере того как росла его слава, двери распахивались перед Гвидо повсюду. После званых ужинов, во время которых он пел, прекрасные дамы зазывали его наверх в свои апартаменты.
Он постепенно привык к шелковым простыням, позолоченным херувимчикам над овальными зеркалами и воздушным балдахинам.
На семнадцатом году жизни у него, в качестве тайной и непостоянной любовницы, появилась красивая графиня, дважды побывавшая замужем и очень богатая. Ее экипаж часто забирал его прямо от двери, ведущей на сцену. Или, распахнув окно своей комнатки в мансарде после нескольких часов занятий, он видел, как карета медленно проезжает внизу, под тяжелыми ветвями деревьев.
Новая любовница была старовата для него, ее лучшие времена прошли, но все же она была страстна и полна дразнящего желания. Опустив глаза, она краснела до самых сосков в его объятиях, и он чувствовал, что улетает.
Это были чудесные, благословенные времена. Гвидо был почти готов к Риму и своей первой роли в римской опере. В восемнадцать лет его рост достиг пяти футов десяти дюймов[12], а легкие развились настолько, что огромный зал театра мог заполниться леденящей чистотой его голоса без всякого аккомпанемента.
