Юрий Мушкетик - Гайдамаки
— Слушай, а не пойти ли тебе к нам, в монастырь? Там никто не будет измываться над тобой: перед богом — все равны. Поработаешь на монастырском дворе, понравится — в монахи пострижешься. Ты говорил, что не женат. А не захочешь постричься — сможешь пойти, куда сердце влечет, никто тебя задерживать не станет.
Максим задумался.
«Ей-ей, правду говорит игумен, — размышлял он. — Перед богом все равны. А разве нет?»
— О! Максим! — прервал его мысли встречный казак. — Здоровый будь. Откуда? Каким ветром?
— Суховеем, — ответил Зализняк. — После расскажу.
Запорожец, видя, что Максим с монахом, не стал задерживать его.
— Заходи сегодня вечером в наш курень, — пригласил он.
— Ладно, Данило, — кивнул головой Зализняк, — зайду. — И, подойдя к Мелхиседеку, сказал: — Подумаю, ваше преподобие, может и приду. Оно на месте виднее.
— Ты грамотный? — немного погодя спросил Мелхиседек.
Зализняк покачал головой.
— Некому учить было. Отец немного знал грамоту, да где ему было со мною морочиться. Крестный обещался, у него и часослов, и псалтырь были, и ещё какая-то книжка, октоих или как-то так. Да вскорости помер.
Они дошли до монастыря. Мелхиседек попрощался и пошел в монастырский двор. Но, вспомнив что-то, остановился у калитки.
— Домой скоро едешь?
— Через неделю, может, немного позже, — не сразу ответил Максим.
— Давай вместе поедем, сподручнее и веселее. Дорога далекая.
— Отчего же, можно, — согласился Максим.
Мелхиседек прикрыл за собой калитку.
Со двора долетел приглушенный бас — Мелхиседек уже с кем-то разговаривал. Зализняк, пристально всматриваясь перед собой — уже были сумерки, — пошел к Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.
— Ты что это так рано спать улегся? — толкнул его Зализняк.
Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.
— А что же больше делать?
— Горилку пить. Пойдем в гости к стебловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.
— В гости я всегда готов. — Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. — В шинок будем заходить?
— За горилкой? Не нужно. Всё равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.
На пороге куреня, старый, немного сгорбленный, но ещё крепкий еврей брил запорожца. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот, красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.
В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половине, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.
— Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь — и тут зовут, — воскликнул после приветствия Роман. — И не просите, не сяду, — он уже сидел, по-татарски поджав под себя ноги. — Что ты припал, как вол к луже? — толкнул Роман высокого запорожца и протянул руку за коряком.
— Ух, матери твоей дуля! — довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. — Бойкий ты, и говоришь складно.
— Максим, чего стоишь, — сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. — Садись вот тут, рядом со мной.
— Чего это у тебя левый ус наполовину короче?
— Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы!
— Хоть бы подрезал…
— Короткие будут совсем; потерплю, он скоро отрастет.
— Поспеши, Максим, — протянул ему коряк Роман, — а не то сам выпью.
— Этот выпьет, — показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. — Истинный казак. Знаешь, как когда-то, бывало, в сечевики принимали? Не слышал? — Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. — В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы — и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, — говорят, — с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах — и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогонят его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну вас, — скажет, — ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли», за ложку — и садится есть. «О, это наш, — говорят, — этого можно принять, человека по еде видно».
— То когда-то было… — бросил Жила.
— Было. А теперь…
Носатый запорожец махнул рукой.
— Перевелась Сечь. Видно, скоро её вконец разрушат. Царицыны люди всё здесь околачиваются, одни её указы какие-то возят, другие в пушки заглядывают да челны щупают, а третьи, черт бы их побрал, так те и вовсе не знать зачем толкутся. Не та Сечь, не та. Даже татары не те стали. Не разберешь — мирные они или немирные. Едут к нам с товарами, а мы к ним; до чего дошло — нанимаемся друг к другу.
Максим подержал коряк в руках, вылил варенуху и молча повесил коряк на бадью.
— Почему не пьешь, сам говорил дорогой, что хочешь напиться? — удивленно поднял брови Роман.
— Хотел, да уже расхотел.
— Не разберу я тебя, Максим, — Роман оборвал кусок тарани, пососал и снова положил на цебер. — Чудной ты какой-то. Иной раз привередничаешь, да только не должно бы этого быть. Откуда бы взяться этим прихотям?
— Не приставай! — бросил Зализняк, вынимая из медного кольца на поясе трубку.
— Нет, ты скажи, почему ты такой? — не отступался Роман. — Неужели тебе не хочется выпить?
— Хочется… как голодному по нужде выйти.
Роман приготовился сказать какую-то колючую остроту, но его перебил Хрен:
— В самом деле, отстань! Чего ты прицепился к человеку, как злыдни к нищему. Не хочет, и пускай. Ты, Максим, насовсем в Сечь?
— Через неделю домой поеду.
— Может, в нашем курене останешься? Что тебе дома — злыдни стеречь?
— А что у вас делать? Коней Карасевых пасти? Я их у аги напасся.
— Ого, у Карася есть что пасти. Двести восемьдесят жеребцов, — обронил какой-то запорожец, лежавший в тени за цебром.
— Двести восемьдесят! — даже Роман поднялся. — Больше, Максим, чем у нашего аги было. И вы держите такого в курене?
— Ты, парубок, видно, мало ещё горя видал. Помолчи, лучше будет.
— Чего же молчать, — возмутился Роман, — разве и на Запорожье не вольно говорить правду!
Наступило длительное молчание. Только нудно потрескивал фитиль да какой-то запорожец чавкал, обсасывая тарань.
— Видишь, хлопец, — загадочно и не торопясь проговорил Хрен, — вольно-то вольно, а только дурней всегда бьют.
Роман блеснул глазами.
— Смотри, дядько, чтобы я за такие слова по шее не заехал, хоть ты и старше. А то можно и на кирею встать [21] .
— Не горячись, меня пугать нечего, — спокойно промолвил Хрен. — Я уже, сынок, дважды стрелялся на кирее. Это не бог весть что, было бы только из-за чего. Я тебе плохого не желаю, молодой ты, можешь в беду попасть.
Носатый запорожец протянул коряк:
— Выпейте вдвоем и не нарушайте доброй беседы. А я вам лучше расскажу одну быль. Случилось когда-то мне заночевать у одного валаха…
Разговор повернулся к излюбленной запорожцами теме. Говорили о ведьмах, оборотнях, леших. Носатый запорожец рассказал, как он заснул на возу в чужой клуне и его со свистом и гиканьем возили вокруг сохи черти, как он перепугался и не мог ничего сделать. И только под утро догадался — вывернул сорочку, чертей сразу как водой смыло.
— А ты не пьяный был? — спросил один из слушателей.
— Крест святой, — божился запорожец, — утром ещё и след от колес на току видно было.
— Меня когда-то такие черти возили, — вмешался Хрен. — Пришел я раз с крестин. А парубки понамазывали морды сажей да ещё и одежу мою под стреху запихнули, вот поискал я её на другой день. Максим, может, ты и вправду брезгаешь нашей чаркой?
Максим взял коряк и выпил крепкий сладковатый напиток, пахнувший медом и сухими грушами.
— Пускай вам Роман про чертей расскажет, — сказал он, улыбаясь. — Он с ними, как с кумовьями, жил.
— Не надо бы на ночь нечистого поминать, — несмело попросил кто-то.
— Да чего там, с нами крестная сила, — перекрестился носатый. — А ну-ка, ну-ка, хлопче.
— Правда, это не со мною было, — переворачиваясь на живот, начал Роман, — а с соседом. Поехал он однажды в лес…
— Не вертись, как на огне, — прошептал кто-то своему соседу, — слушай.
— Вот, значит, поехал он в лес, а за ним щенок увязался…
Зализняк легонько пожал Хрену руку и встал. Хрен вопросительно поднял на него глаза. Максим прижал ладонь к щеке, показывая, что идет спать, и, ступая тихо, вышел из куреня.
