Валентин Костылев - Кузьма Минин
— Что же ты молчишь?
Он вздрогнул. Это ее голос! Но нет ни Волги, ни песков, ни чаек… — полутемная горница боевого стрельца. На стенах оружие, в углу копье.
— Я не умею говорить.
— Ты много видел…
— Ну, конечно, много.
И, подвинувшись поближе, он погладил ее руку. Волга, Волга, зачем ты так далека?
— Слушай, — тихо начал он:
Близ зеленыя дубравушкиПротекала река быстрая,Урывая круты бережки.Подмывая пески желтые,Пески желтые, сыпучие,Унося с собой кустарники;На одном кусту соловушкоЗаунывно поет песенку:«Негде, негде мне гнезда свивать,Выводити малых детушек…»
Песня кончена (но кто же этому поверит?). На щеках Наташи выступил густой румянец. Это только начало. И страшно и приятно думать о том, что будет дальше. Девушка так деловито, так некстати хватается опять за пяльцы. Роман теперь знает, что ему говорить. Да, и он такой же, как этот злосчастный соловушко!.. Один остался он с малых лет… круглый сирота. Некому было малютку приголубить, вырос в чужих людях. Видел чужое счастье. Слышал чужой смех. Прятал свою печаль, свои слезы. Он не знает, что такое ласка, он не испытал ничьей заботы о себе. Если он умрет, никому никакого дела не будет до него… Ему и хочется умереть… Ему и надо умереть… Зачем жить такому одинокому и несчастному?! Кто его пожалеет?
У Наташи в глазах слезинки.
— Я тоже сирота, — говорит она тихо и скорбно. — Ты знаешь, что и у меня рано умерла мать… Росла только с отцом, а его никогда не видишь. Постоянно в походах… Некому обо мне заботиться.
Пытка продолжается:
— И я несчастна!.. Злой человек был… (Роман насторожился.) Мне думалось… Как тяжело, когда люди обманывают… Ты никого не обманывал?
Это совсем неожиданно!
— Обманывал?.. Да.
— Кого? — побелевшими губами спрашивает Наташа. Черные расширившиеся зрачки пытают его.
— Кого? — хладнокровно отвечает Пахомов. — Пана Гонсевского, пана Доморацкого, кремлевскую стражу, своего нижегородского воеводу Репнина — всех обманывал… Каюсь!
Наташа облегченно вздохнула, улыбнулась, — отлегло от сердца. «Она испугалась! Она не хочет, чтобы, я…» — молниеносно мелькает в уме.
— Ах, Наташа, Наташа, почему мы раньше не встретились? Ведь скоро мне нужно опять уходить в Нижний!
Не может быть! Она не желает этого слышать.
— Отец, отец!.. Постой! Что ты? — прошептала Наташа, очутившись в объятиях Романа.
— У твоего отца большая беседа с князем Голицыным… Он не скоро придет. Князь собирает казну Ляпунову… и оружие… и…
Вот она, Волга!.. Вот она, горячая песчаная отмель!.. Солнце! Чайки!.. Песни волн! Пойте! Пойте!..
— Наташа!
— Роман!.. Милый!..
VIII
В Грановитой палате, там, где Грозный торжественно праздновал покорение Казани и где Борис Годунов в золотых креслах принимал жениха своей дочери Ксении — Гегама, брата датского короля, — пан Гонсевский приказал устроить богатое пиршество для польского командования.
Высокая и просторная, с яркою стенописью, красавица Грановитая палата слыла именитейшей палатою в Московском Кремле. Здесь цари принимали иностранных послов, здесь происходили важные государственные совещания. Теперь в ней суетились панские гайдуки, готовясь к вечернему празднеству. Они прикрепили к стенам и четырехгранной колонне посреди палаты два десятка польско-литовских хоругвей. Кремлевский правитель, пан Доморацкий, принес большой фамильный герб Гонсевского. Велел приставить лестницу к вершине бархатного балдахина, обшитого золотою бахромою и такими же кистями. Гайдуки укрепили герб Гонсевского над царским троном. Пан Доморацкий внимательно осмотрел бахрому и кисти на балдахине и шепнул сопровождавшему его офицеру, чтобы после бала, завтра утром, срезали всё это и принесли к нему в дом.
Боярские холопы, носившие бочки вина из кремлевских погребов, с усмешкой глядели на музыкантов, которые волокли на себе барабаны и трубы в особое приготовленное для них место.
— Польский бог обращает и плач в радость! — прошептали они.
До самого позднего вечера возились паны и их гайдуки в Грановитой палате.
Вечером на Красном крыльце появились воины, одетые герольдами, в высоких сапогах с ботфортами и в шляпах с перьями, и затрубили в фанфары, созывая гостей.
Столы были убраны всевозможными яствами. Большие серебряные кувшины с вином длинною чередою тянулись среди блюд с мясом, рыбою и икрою.
Началось тостами за здоровье «его крулевского величества, господаря Сигизмунда Третьего, божиею милостию короля польского, великого князя литовского, воеводы Киевского, царя Московского и проч., и проч.». Пили много. Ели жадно всё, без разбора. Глаза панов постепенно загораются пьяным торжеством. Присутствовавшие тут же кремлевские бояре усердно пили за короля, за королевича, за королеву, за панов, не отставая от поляков. Они игриво перемигивались с панами, осушая кубок за кубком. И не пьянели.
Сам Гонсевский в серебряном парчовом кафтане сидел на царском кресле, вынесенном из-под балдахина, сухой и желтый, и пристально вглядывался в присутствующих своими маленькими узенькими глазками.
Вдруг он поднялся и, сдвинув брови, резким голосом провозгласил тост «за московское государство и господ верных слуг короля — московских бояр».
Шляхта весело зашумела. Особенно неистовствовали немецкие командиры. Взметнулись бокалы.
Мстиславский смущенно покачал кудрявой седой головой, поднялся с места.
— Бьем челом! — сказал он и низко поклонился.
То же сделали и стоявшие с ним рядом Федор Иванович Шереметев, Михайла Салтыков, князь Василий Масальский, Федор Андронов, Иван Грамотин и другие бояре и дьяки.
Паны с улыбками наблюдали за тем, как ловко кланялись широкие, грузные бородачи, чуть ли не до самого пола. Один сильно подвыпивший пан хотел было скопировать, но не сумел, вызвав только общий смех. Улыбнулся и Гонсевский, вновь опускаясь в кресло.
В короткое время слуги сменили на столе до двадцати блюд.
После застольного сидения бегавший без устали по Грановитой палате пан Доморацкий ударил в ладоши. Грянула музыка. Начались танцы. Литовские дудки, барабаны и цыганские бубны горячили кровь пестрой полупьяной шляхты, скакавшей вокруг столов.
На скамьях, вдоль стен, чинно расположились московские бояре, дворяне и дьяки. Среди дворян — получившие от короля новые вотчины: Вельяминов, Безобразов, Плещеев и многие дьяки, заменившие недавно изгнанных из приказов старых дьяков. Новые дьяки чувствовали себя робко, с подобострастием посматривали на панов. Зато бодро держали себя торговые люди, из которых Степанка Соловецкий даже увязался в хвосте у панов плясать мазурку. Расплываясь в нетрезвых улыбках, поглаживали они свои животы. Мимо проносились нарядные шляхтичи и воздушные в своих легких платьях с пышными белоснежными жабо на шее их дамы. Федор Андронов вскакивал и начинал, приседая, прищелкивать пальцами в такт музыке. На него глядя, защелкали и люди, чинами помладше. Смеялся он, смеялись и они. И так во всем. Еще бы! Он стал теперь королевским казначеем.
В первой паре танцующих шел сам пан Гонсевский со своей женой, высокой, стройной блондинкой, томно наклонявшей голову набок и дарившей улыбки смущенно потуплявшим взор «москвитянам».
Здесь же была и прославившаяся своей веселостью Ирина, дочь боярина Салтыкова. Она шла в паре с юным красивым шляхтичем. Он нашептывал ей что-то, а она улыбалась. Но в это время она думала о своем возлюбленном пане Пекарском, который в этот вечер допрашивал пойманных им рязанских гонцов.
Не всем кремлевским вельможам было одинаково весело на этом балу. Хмельной князь Мстиславский приуныл, с грустью бормоча соседу Федору Шереметеву:
— Пропали мы с тобой, братец, пропали! Глянь-ка на Федьку Андронова! Эк-ка сволочь! Прельстился королевскими милостями.
Шереметев со слезами на глазах пьяно отвечал:
— Простись, друг, с правдою! Хозяева наши теперь они, «королевские советники».
Теперь уже было ясно, что Сигизмунд больше не желает считаться с боярским правительством. Он окружает себя новыми, преданными ему «своими» людьми. Перебежчики из тушинского лагеря у всех на глазах явно забирали власть. Большой знатью в этом круге стали Михаил Салтыков с сыном Иваном, князь Юрий Хворостинин и другие. «Пап Михаил» получил приказ Стрелецкий, «пан Хворостинин» — Пушкарский, «печатник Грамотин» — приказ Посольский, «пан князь Мещерский»— Большой приход, «пан Иван Зубарев» — Земский двор, «пан Чичерин» — думное дьячество в Поместном приказе, «пан; Грязной» — Монастырский приказ, «пан князь Масальский» — Дворянский приказ, паны «Иван Иванов, сын Юрьев да Кирилл Сазонов, сын Коробейников», — дьячество в Казенном дворе, и многие другие «паны-москвитяне» получили от польских властей те или иные государственные должности в Москве и иных городах.
