Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

— У ней шестеро, мал мала меньше, — сказал он как бы ей в оправдание. — И без мужа живет, сама себе голова.

— Жизнь жестока, сэр, — поддакнул Джордж и подпихнул головешку в костер, так что вовсю посыпались искры.

— Коли сызнова жизнь начинать, — сказал старик, — я бы в солдаты пошел. Там тебе пенсию платят.

— И зато снабжают тебя прекрасной возможностью быть убитым, — сказал Джордж, на что старик ему ответил, что есть и похуже способы покинуть сей мир, чем пуля тебя поцелует, миг — и вся недолга.

Мы распрощались. Истинный философ — так назвал его Джордж, и он плюхнулся на четвереньки при третьей попытке взобраться ко мне на козлы. Я запихал его в карету — расшибет еще свою забубённую башку, а я потом отвечай. Когда я стал закрывать дверь, он схватил меня за руку и хотел втащить к себе. Выражения его я не видел, была ведь ночь, но в голове у меня напечаталась его хитрая улыбка, совсем как у тех не людей — не зверей, которые охраняют вход в Бланделл-холл.

Я у него уже один раз видел такое лицо, это когда мы уложили его отца, а Миртл послали за водой на кухню. Он меня благодарил за помощь, говорил, что я необыкновенно толковый для моих лет и он, мол, вовек не забудет ни моей доброты, ни моей скромности. Я такой тонкий, он говорил, что не способен извлечь выгоду из сложившегося положенья. Он это говорил совсем искренне, и его слова очень меня удивили. Я, между прочим, до тех пор только и думал, как бы из него выжать пять шиллингов, перед тем как уйти. Мы стояли по обе стороны кровати, между нами — его мертвый отец, и была такая странная минутка, когда я вдруг возомнил, что я и в самом деле такой необыкновенно прекрасный и тонкий. «Ты хороший мальчик», — он пробормотал, и тут он встал коленом на одеяло, приподнялся и потянулся рукой к моей щеке. Я мигом сообразил, что у него на уме, и выскочил из комнаты. Мне такое было не внове, так что пугаться мне было нечего, и, если бы он не стал приплетать свою лесть, я бы, может, ему и уступил — этот грех распространен во всех слоях общества, правда, я так замечал, богатые ему уступают по своей охоте, а бедные из нужды. Вот то, что он меня надул, заставил поверить, что я лучше, не такой, как я есть, вот что меня допекло. Доктор Поттер выходил из гостиной, когда я сбегал по лестнице. Я вцепился в перила и ждал, что будет. Он меня раньше ни разу не видел и мог, очень даже мог меня принять за вора, по крайней мере, хоть поинтересоваться, зачем я пожаловал, но он только глянул на меня и, мне показалось, все понял по моим глазам. Я никак не мог справиться с засовом; он подошел, его отодвинул и меня выпустил.

На часах Обзорной башни было без нескольких минут семь, когда мы поднялись на гребень холма за бульваром и свернули в Ежевичный проулок. Джордж у себя в карете во всю глотку орал «Матушка родимая, смерть моя близка». Странно — когда мы стали и он спрыгнул на дорогу под лунным лучом, он произнес те же самые слова похвалы: «Ты хороший мальчик», — только на сей раз — поздновато, по-моему, — уже, кажется, от души.

Я, конечно, и в ус не дул, думал, что вышел сухим из воды, улик против меня никаких ведь не было. Но ко мне подступился доктор Поттер, и так хитро подступился, он же насквозь человека видел.

Он поджидал Джорджа и отозвал его в кабинет, только-только мы переступили порог. Я тут же вышел, чтоб заняться разгрузкой, а когда вернулся с треногой и ширмой, Джордж вылетел из комнаты и, впереди меня, бросился вверх по лестнице. Я снова спустился — доктор Поттер стоял в прихожей и пристально на меня смотрел. Он сказал:

— Помпи Джонс, я хотел бы с вами переговорить, когда вы разгрузите карету.

При первом же взгляде на его лицо я понял, что дело неладно; у меня ёкнуло под ложечкой. Как ни спущусь, он все стоит, все смотрит. Наконец мне уже нечего было таскать, и я стал водить по двору лошадь, но тут он выходит на крыльцо, велит мне оставить все дела и немедля идти в комнаты.

Я прошел за ним в кабинет. Сердце у меня колотилось. От эфира небось, не только от дурного предчувствия. Он не сразу взял быка за рога, откашливался, перебирал на жилетке пуговицы. Толстые — они по большей части выглядят идиотами, когда на себя серьезность напустят, но только не доктор Поттер. Я все твердил про себя, что я же ничего такого худого не сделал, но глаза его меня убеждали, что нет, сделал кое-что.

В конце концов он сказал:

— Мне небезызвестно то положение, какое вы заняли в этом семействе… и, быть может, сами мы во всем виноваты. Я не убежден, что вы получили здесь необходимое руководство…

— Я здесь только одну доброту и видел, — перебил я. Я не притворялся. С ним этот номер бы не прошел.

— Очень и очень возможно, — сказал он. — Вы явились здесь почти мальчиком… — Он помолчал, и глаза его рыскали по моему лицу. Я потянулся рукой к губе, прикрыть то багровое пятно, как будто оно вернулось. — Но вы теперь взрослый человек, мужчина, — сказал он. И опять он замолчал.

— Да, — сказал я. — Похоже на то.

— Мужчина, — повторил он. — А мужчина несет ответственность за свои поступки, пусть даже учиненные по невежеству или в полной невинности.

— Вы бы лучше сказали, в чем дело-то, — сказал я, задетый этой его ссылкой на невежество.

И он меня просветил. Рано поутру миссис Харди пошла в столовую за рукоделием, которое с вечера оставила там на столике.

— Занавеси еще не раздвигали, — сказал он, — и шкура в сумраке ей показалась живой и свирепой…

— Шкура, — крикнул я. — Какая еще шкура?

— Вне себя от ужаса, — прогремел он, — она бросилась бежать и споткнулась…

— Споткнулась, — эхом отозвался я.

— Она ударилась о стену. Итог — перелом запястья. Но это не все…

Я стоял немой, как пень, но лицо у меня горело от стыда. Я на самом деле угрызался.

— Можно вылечить перелом, — сказал он. — Но как вернуть разбитые надежды? Вы меня поняли?

Я не понял — тогда я не понял, — но я кивнул.

— Сначала, — продолжал он, — все приписали нерадивости Лолли. Но миссис О'Горман ее взяла под свою защиту. Она сама проверила комнату, прежде чем отойти ко сну, и все было в совершенном порядке. Она сказала, что вы были в доме на рассвете.

— Мне велели прийти, — защищался я. — Мастер Джорджи велел. И ничего я ни про какую шкуру не знаю.

Миссис О'Горман плакала, когда я уходил. Отчасти оттого, что молодая миссис Харди опять выкинула, отчасти из-за меня. Причитала, что она не перенесет этой разлуки. Я сказал ей, чтоб не убивалась, все обойдется. «Никуда ваш Джордж от меня не денется, — я сказал. — Вот увидите».

Я шел домой под густыми звездами. Я не падал духом. Век живи — век учись, я так рассуждал.

Пластинка третья. 1854 г

Превратности войны на водах Европы

Злосчастное свое путешествие мы начали 27 февраля, выплыв из ливерпульских доков на «Камбрии», судне Кьюнардской компании. Я определяю нашу экспедицию в столь безнадежных терминах по причине участия в ней женщин и детей, не говоря уж о няньке и горничной, якобы необходимых для ухода за ними. Сперва предполагалось, что едем только мы с Джорджем и Миртл. Я чувствовал, что, если разразится война, которая с каждым днем представлялась все вероятней, оба мы можем пригодиться, он в качестве хирурга, я — как наблюдатель. За двадцать лет до того мне уже пришлось осматривать Крым, Балаклаву, береговую линию, и даже издать на собственные средства статью о строении степного песчаника, распространенного в западной части Ногайской степи. Итог — решительно ни малейшего отзыва, но, впрочем, сейчас речь не о том. Миртл мы собирались взять с собой просто потому, что она не в состоянии выпустить из виду Джорджа.

Когда именно Джорджа склонили взять с собой Энни, от меня решительно ускользает. За два года перед тем была эпидемия холеры, и, боясь ее повторения, она доказывала, что для детей будет безопасней на лето покинуть город. Никто не спорил. Она, как я понимаю, написала к тетушке, у которой дом на Англси подле Менайского пролива[5], испрашивая разрешения у нее погостить, и с возвратной почтой получила ответ в том смысле, что ей будут рады, равно как и моей Беатрис. Сколько мне известно, женщины были обе вполне довольны такими видами. И вдруг ни с того ни с сего за две недели до отплытия Джордж, помявшись, объявляет, что Энни тоже едет. «Она настаивает, Поттер, — сказал он. — А в моих обстоятельствах — как я могу ей отказать? В конце концов, она моя жена». Подозреваю, тут Миртл приложила руку — из-за детей.

Тщетно толковал я Энни о суровом климате, морозных ночах и буйных веснах, палящем июле и августе, о выжженной растительности, о мухах — она и слышать не хотела. Наивный осел, я даже всучил ей книгу на сей предмет, которую она приняла из моих рук так, как берут расколотый стакан, и положила в гостиной на каминной полке, где она и пребывала неоткрытой. Да, у меня доказательство есть. Энни имела пристрастие к засахаренному миндалю, бедная Лолли вечно сметала с мебели сахар. Закладка, которой я отметил соответственные пассажи — пересыхающие русла рек и прочее, — так и осталась незыблемой на девственной странице. Надо ли упоминать, что, если Энни стала участницей экспедиции, нельзя было не включить и Беатрис.