Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

Раньше старик рыбачил, ловил угрей, он рассказы­вал, возил в Уинд, там пирогами торгуют, берут для на­чинки, ну а потом — сколько лет уж тому — напился как-то мертвецки, вышел в большую волну и размоз­жил свою лодку у Рок Ферри. Старшие дочки было его призрели, и скитался он от одной к другой, от порога к порогу, вспомнить грех. В этом смысле, Джордж ска­зал, он очень напоминает одного короля — и тут ясно стало, до чего он нализался. Наконец старик решил приклонить голову у младшей, в пристройке к кузни­це, теперь он весь в ее власти, вот и спит под открытым небом. У ней — как у матроса язык, раки-странники здесь, на берегу, не так больно укусят, как жалит ее язык.

— У ней шестеро, мал мала меньше, — сказал он как бы ей в оправдание. — И без мужа живет, сама себе го­лова.

— Жизнь жестока, сэр, — поддакнул Джордж и под­пихнул головешку в костер, так что вовсю посыпались искры.

— Коли сызнова жизнь начинать, — сказал ста­рик, — я бы в солдаты пошел. Там тебе пенсию платят.

— И зато снабжают тебя прекрасной возможнос­тью быть убитым, — сказал Джордж, на что старик ему ответил, что есть и похуже способы покинуть сей мир, чем пуля тебя поцелует, миг — и вся недолга.

Мы распрощались. Истинный философ — так на­звал его Джордж, и он плюхнулся на четвереньки при третьей попытке взобраться ко мне на козлы. Я запихал его в карету — расшибет еще свою забубённую башку, а я потом отвечай. Когда я стал закрывать дверь, он схва­тил меня за руку и хотел втащить к себе. Выражения его я не видел, была ведь ночь, но в голове у меня напечата­лась его хитрая улыбка, совсем как у тех не людей — не зверей, которые охраняют вход в Бланделл-холл.

Я у него уже один раз видел такое лицо, это когда мы уложили его отца, а Миртл послали за водой на кух­ню. Он меня благодарил за помощь, говорил, что я не­обыкновенно толковый для моих лет и он, мол, вовек не забудет ни моей доброты, ни моей скромности. Я такой тонкий, он говорил, что не способен извлечь выгоду из сложившегося положенья. Он это говорил совсем искренне, и его слова очень меня удивили. Я, между прочим, до тех пор только и думал, как бы из него выжать пять шиллингов, перед тем как уйти. Мы сто­яли по обе стороны кровати, между нами — его мерт­вый отец, и была такая странная минутка, когда я вдруг возомнил, что я и в самом деле такой необыкновенно прекрасный и тонкий. «Ты хороший мальчик», — он пробормотал, и тут он встал коленом на одеяло, при­поднялся и потянулся рукой к моей щеке. Я мигом со­образил, что у него на уме, и выскочил из комнаты. Мне такое было не внове, так что пугаться мне было нечего, и, если бы он не стал приплетать свою лесть, я бы, может, ему и уступил — этот грех распространен во всех слоях общества, правда, я так замечал, богатые ему уступают по своей охоте, а бедные из нужды. Вот то, что он меня надул, заставил поверить, что я лучше, не такой, как я есть, вот что меня допекло. Доктор Пот­тер выходил из гостиной, когда я сбегал по лестнице. Я вцепился в перила и ждал, что будет. Он меня раньше ни разу не видел и мог, очень даже мог меня принять за вора, по крайней мере, хоть поинтересоваться, зачем я пожаловал, но он только глянул на меня и, мне показа­лось, все понял по моим глазам. Я никак не мог спра­виться с засовом; он подошел, его отодвинул и меня выпустил.

На часах Обзорной башни было без нескольких минут семь, когда мы поднялись на гребень холма за бульваром и свернули в Ежевичный проулок. Джордж у себя в карете во всю глотку орал «Матушка родимая, смерть моя близка». Странно — когда мы стали и он спрыгнул на дорогу под лунным лучом, он произнес те же самые слова похвалы: «Ты хороший мальчик», — только на сей раз — поздновато, по-моему, — уже, ка­жется, от души.

Я, конечно, и в ус не дул, думал, что вышел сухим из во­ды, улик против меня никаких ведь не было. Но ко мне подступился доктор Поттер, и так хитро подступился, он же насквозь человека видел.

Он поджидал Джорджа и отозвал его в кабинет, только-только мы переступили порог. Я тут же вышел, чтоб заняться разгрузкой, а когда вернулся с треногой и ширмой, Джордж вылетел из комнаты и, впереди ме­ня, бросился вверх по лестнице. Я снова спустился — доктор Поттер стоял в прихожей и пристально на ме­ня смотрел. Он сказал:

— Помпи Джонс, я хотел бы с вами переговорить, когда вы разгрузите карету.

При первом же взгляде на его лицо я понял, что де­ло неладно; у меня ёкнуло под ложечкой. Как ни спу­щусь, он все стоит, все смотрит. Наконец мне уже нече­го было таскать, и я стал водить по двору лошадь, но тут он выходит на крыльцо, велит мне оставить все де­ла и немедля идти в комнаты.

Я прошел за ним в кабинет. Сердце у меня колоти­лось. От эфира небось, не только от дурного предчувст­вия. Он не сразу взял быка за рога, откашливался, пере­бирал на жилетке пуговицы. Толстые — они по большей части выглядят идиотами, когда на себя серьезность на­пустят, но только не доктор Поттер. Я все твердил про себя, что я же ничего такого худого не сделал, но глаза его меня убеждали, что нет, сделал кое-что.

В конце концов он сказал:

— Мне небезызвестно то положение, какое вы заня­ли в этом семействе... и, быть может, сами мы во всем виноваты. Я не убежден, что вы получили здесь необ­ходимое руководство...

— Я здесь только одну доброту и видел, — перебил я. Я не притворялся. С ним этот номер бы не прошел.

— Очень и очень возможно, — сказал он. — Вы яви­лись здесь почти мальчиком... — Он помолчал, и глаза его рыскали по моему лицу. Я потянулся рукой к губе, прикрыть то багровое пятно, как будто оно верну­лось. — Но вы теперь взрослый человек, мужчина, — сказал он. И опять он замолчал.

— Да, — сказал я. — Похоже на то.

— Мужчина, — повторил он. — А мужчина несет от­ветственность за свои поступки, пусть даже учинен­ные по невежеству или в полной невинности.

— Вы бы лучше сказали, в чем дело-то, — сказал я, задетый этой его ссылкой на невежество.

И он меня просветил. Рано поутру миссис Харди пошла в столовую за рукоделием, которое с вечера ос­тавила там на столике.

— Занавеси еще не раздвигали, — сказал он, — и шкура в сумраке ей показалась живой и свирепой...

— Шкура, — крикнул я. — Какая еще шкура?

— Вне себя от ужаса, — прогремел он, — она броси­лась бежать и споткнулась...

— Споткнулась, — эхом отозвался я.

— Она ударилась о стену. Итог — перелом запястья. Но это не все...

Я стоял немой, как пень, но лицо у меня горело от стыда. Я на самом деле угрызался.

— Можно вылечить перелом, — сказал он. — Но как вернуть разбитые надежды? Вы меня поняли?

Я не понял — тогда я не понял, — но я кивнул.

— Сначала, — продолжал он, — все приписали не­радивости Лолли. Но миссис О'Горман ее взяла под свою защиту. Она сама проверила комнату, прежде чем отойти ко сну, и все было в совершенном порядке. Она сказала, что вы были в доме на рассвете.

— Мне велели прийти, — защищался я. — Мастер Джорджи велел. И ничего я ни про какую шкуру не знаю.

Миссис О'Горман плакала, когда я уходил. Отчасти оттого, что молодая миссис Харди опять выкинула, от­части из-за меня. Причитала, что она не перенесет этой разлуки. Я сказал ей, чтоб не убивалась, все обой­дется. «Никуда ваш Джордж от меня не денется, — я ска­зал. — Вот увидите».

Я шел домой под густыми звездами. Я не падал ду­хом. Век живи — век учись, я так рассуждал.

Пластинка третья. 1854 г.

Превратности войны на водах Европы

Злосчастное свое путешествие мы начали 27 февраля, выплыв из ливерпульских доков на «Камбрии», судне Кьюнардской компании. Я определяю нашу экспеди­цию в столь безнадежных терминах по причине учас­тия в ней женщин и детей, не говоря уж о няньке и гор­ничной, якобы необходимых для ухода за ними. Спер­ва предполагалось, что едем только мы с Джорджем и Миртл. Я чувствовал, что, если разразится война, кото­рая с каждым днем представлялась все вероятней, оба мы можем пригодиться, он в качестве хирурга, я — как наблюдатель. За двадцать лет до того мне уже при­шлось осматривать Крым, Балаклаву, береговую ли­нию, и даже издать на собственные средства статью о строении степного песчаника, распространенного в западной части Ногайской степи. Итог — решительно ни малейшего отзыва, но, впрочем, сейчас речь не о том. Миртл мы собирались взять с собой просто пото­му, что она не в состоянии выпустить из виду Джорджа.

Когда именно Джорджа склонили взять с собой Эн­ни, от меня решительно ускользает. За два года перед тем была эпидемия холеры, и, боясь ее повторения, она доказывала, что для детей будет безопасней на ле­то покинуть город. Никто не спорил. Она, как я пони­маю, написала к тетушке, у которой дом на Англси под­ле Менайского пролива[5], испрашивая разрешения у нее погостить, и с возвратной почтой получила ответ в том смысле, что ей будут рады, равно как и моей Беат­рис. Сколько мне известно, женщины были обе вполне довольны такими видами. И вдруг ни с того ни с сего за две недели до отплытия Джордж, помявшись, объявля­ет, что Энни тоже едет. «Она настаивает, Поттер, — ска­зал он. — А в моих обстоятельствах — как я могу ей от­казать? В конце концов, она моя жена». Подозреваю, тут Миртл приложила руку — из-за детей.