Михаил Садовяну - Братья Ждер
Пареньки прошли вдоль стен и, остановившись у церковки святого Иоанна, стали глядеть в низину. Прямо под их ногами был склеп, в котором покоились черепа усопших монахов. А вокруг на лужайках цвели голубые колокольчики.
— Князь держит меня при себе на всех собраниях и трапезах, — пояснил Алексэндрел. — Говорит, так полагается. Приходится покориться. А как станет невмоготу, подойду к нему, прижмусь к его плечу. Коли погладит меня по лицу — значит, я волен идти, куда хочу. А не погладит, я вздыхаю и остаюсь на месте. У тебя, Ионуц, нет таких горестей.
— У меня своих хватает, — ответил Маленький Ждер. — Ничего, все горести проходят, как говорит отец.
— Какие же могут быть у тебя печали, Ионуц?
— Да мало ли их, княжич! Особенно, когда жеребятся кобылы и братец Симион кричит на меня. На служителей он не кричит. Только на меня. Говорит, что хочет сделать из меня рудомета и коваля. Государю Штефану нужны добрые ратные кони. А если не выйдет из меня истинного рудомета и коваля, то останутся государевы полки без коней; кобылы могут выкинуть и сгубить жеребят.
Лицо княжича осветилось вялой улыбкой, обнажившей мелкие зубы. Во всем облике этого юнца с белобрысыми усиками проглядывало какое-то беспокойство, неуверенность.
— Что же ты делаешь? Убегаешь?
— А то как же! Но стоит ему протрубить в бучум [27], я мигом ворочусь. В малолетстве однажды я не воротился, так он меня крепко отколотил. Знаешь, какие у братца кулаки? У тебя, княжич, не бывает такой докуки.
— Такой не бывает. Зато у меня нет ястреба и я не выхожу один в поле охотиться…
— Знаю. И в пруду у мельничной плотины не купаешься. И не подстерегаешь цыганочек конюшихи Илисафты, когда они собираются на посиделки. Зато ты — княжич, а потом сделаешься господином над нами и над всеми нашими владениями. Думаю, все-таки лучше быть князем.
— Ты уж говорил мне это, а сам хочешь оставаться Ионуцем Черным.
— Верно, княжич.
— Я бы тоже хотел быть просто Сэндрелом. Но отец все стращает меня, все говорит про долг и обязанности венценосцев, ибо власть их от бога и надлежит им употребить ее на пользу людям. Жизнь их, говорит он, бедна радостями и утехами. Все в их руках, но всем владеют они не для себя. Смерду и бедняку дозволено ошибаться и грешить. У повелителей дело иное — на них возложен всевышним великий долг. Вот и приходится мне учиться у наставников греческому и сербскому, знакомиться с изречениями Стагирита и блаженного Оригена.
— Таков уж удел твой, княжич.
— Думаешь, я не знаю? Прибавь к тому еще и другие удовольствия: тетка моя Кяжна водит меня по всем гробницам молиться за упокой души наших родичей, павших насильственной смертью. А младшие мои братья льют слезы по родительнице своей княгине Евдокии. Во дворце только и вижу, что собрания бояр, да слышу гневный голос государя. Снаружи — воины стоят на стенах. Бояре только и говорят, что о жалобах, об отнятых вотчинах, о казнях злодеев, о войнах. Знаю, такова участь князей, и стараюсь быть достойным ее. Но тебе хочу доверить одну тайну.
— Говори, княжич. Я слушаю.
— Нет, Ионуц. Ты должен сперва понять, что я открываюсь тебе, как близкому другу.
— Понимаю, княжич. Радуюсь и благодарствую.
— Ты мне понравился еще в прошлом году, при первой встрече. Увидел, что ты прилежен и многому научен. И душа у тебя смелая и верная.
— Государь, не достоин я такой похвалы.
— Не смейся, Ионуц. Я открою тебе тайну. Только поначалу побратаемся, чтобы никто на свете, кроме тебя, не узнал того, что я тебе скажу.
— Такая это страшная тайна?
— Великая тайна.
— Понимаю: любовная тайна. Выходит, ты куда счастливее меня, княжич.
— Почему?
— Потому что у меня таких тайн еще нет.
— Больно ты сметлив, — укорил Алексэндрел своего товарища. — Может, я и познал любовь, да счастливее не сделался. Уж лучше бы ее и вовсе не было.
— Полно, княжич, ты, поди, и сам не веришь своим словам.
— Ты прав. Лучше бы не было кое-чего другого. И прежде всего — ученья по указке наставников. Ты не знаешь, какая это мука!
— Сохрани меня господь! Зачем мне этакая напасть? Чего ты смеешься, княжич?
— А вот когда явишься ко двору в Сучаву, как повелел государь, так и тебе придется учить сербскую грамоту и зубрить стихи Гомеровы.
Ионуц задумался, хмуря брови.
— Или ты посмеешь ослушаться государя?
— Нет. В Сучаву я приеду. Люб ты мне, княжич, да еще и то любо, что хочешь доверить мне свою тайну. А только учение и наставники мне ни к чему. Я должен сделаться рудометом и ковалем, как решил батяня Симион. Отец Никодим хочет учить меня грамоте, а батя не хочет.
— Какой батя?
— Конюший Маноле Ждер. Твердит: «Зачем много учиться, в голове будет мутиться». Он и сам грамоте не разумеет, так зачем же она мне? Отец Никодим учен за всех нас. Хвала господу, что умеем делать другие дела — поважнее, а уж без грамоты как-нибудь проживем. Азбуке-то, может, меня и научили бы, да наш священник отец Драгомир неграмотен. Намедни узнал я, что наш дьячок Памфил — звездочет и книжник. Так и он говорит, что боярину и воину нечего тратить время на пустяки. Монахи читать горазды, дьяки — писать, и хватит. Чему смеешься, княжич?
— Выходит, твой брат, отец Никодим, один свихнулся из всех вас?
— Так говорит и мой батя, Маноле-конющий. А отец Никодим говорит, что это мы обезумели. К чему войны, богатства, должности? Все это суета сует, ибо человек — всего лишь зыбкая тень на земле. Жить надо духом. Услышав такие слова, конюший выходит из себя, кипятится, а потом, успокоившись, просит у отца Никодима прощения. А теперь, княжич, открой мне свою любовную тайну. Что там ни говори иеромонах Никодим, а мне такая наука по душе.
— Для него это тоже суета сует?
— Тоже. Да не верю я ему. А уж как хочется изведать неизведанное.
— Так ты еще не знал любви?
— Нет, княжич. Живу я на конном заводе в Тимише. Хожу на охоту. Ловлю форель. Умею стрелять из лука. Еще умею разводить костер в любом месте и в любую погоду — и в дождь и в снег. А то, о чем ты говоришь, неведомо мне.
— Что ж, вызволим тебя из глухомани — побудешь со мной, узнаешь свет.
— Верно. И государь так повелел. А матушка зашила мне в кушму и в кунтуш наговорного чабреца. Может, и мне достанется такая радость.
— Непременно, Ионуц. И тогда сердце у тебя так и зайдется. Ну, слушай мой рассказ. Только сперва побратаемся.
— Изволь! — коротко и радостно ответил Маленький Ждер.
Он достал из ножен кинжал с рукоятью из оленьего рога и потрогал пальцем острие. Но прежде чем засучить рукав на правой руке, он внимательно прислушался, затем повернулся к углу церкви, где остановились латники-албанцы. Кто-то пронзительно и жалобно просил, чтоб его пропустили. Юноши прервали разговор. К ним, оторвавшись от стены, двигалось кособокое, тщедушное существо. То был аскетического вида инок с высоко приподнятым левым плечом, отчего левая его нога казалась короче. Шагая, он припадал на эту ногу.
— Дозвольте предстать перед его светлостью Алексэндрелом-водэ, — жалобно твердил он, отмахиваясь от воинов. — Хочу увидеть его и поклониться ему. Нынче он привиделся мне во сне: авось принесу ему пользу. Благослови тебя господь, князь-батюшка, — продолжал он, останавливаясь перед юношами. — Вижу, с тобой Маленький Ждеренок. От такого товарища мало проку.
— Кто ты, благочестивый инок, и что тебе от нас нужно? — недовольно морщась, спросил Алексэндрел.
— Не гневайся, княжич. Я — Стратоник, убогий инок обители здешней. Служу в больничной палате, где отец Ифрим умело врачует безумцев.
— Будь здоров, отец Стратоник. Почему же тебе не по нраву мой товарищ?
— Не по нраву? — удивился тщедушный инок. — Разве я говорил, что не по нраву?
— Говорил. И еще намекал, что у тебя ко мне дело.
— Что ж, раз говорил, значит, есть на то причина. Вот какое дело у меня к твоей милости: будучи учеником отца Ифрима, лекаря, я искал в этот святой день две травы: царь-зелье и дымянку. Вот они тут, в моей котомке. А за пазухой у меня пузырек с отваром корня царь-зелья. Доброе снадобье против твоего недуга, против кашля. Благословили его и девяносто девять дней держали у чудотворной иконы. Я предстал пред светлое лицо государя, и он дозволил мне найти тебя и отдать этот святой дар. А что касается Ждеренка, то это уже другая притча.
— За снадобье спасибо, отец Стратоник. Остается тебе сказать, чем плох мой товарищ.
— Может, он и не плох, светлый княжич, и я, недостойный и смиренный инок, ошибаюсь. А дело вот какое: преподобному архимандриту нашему отцу Ифриму ведомы не только травы от обычных недугов, но и способы врачевания безумия, кои узнал он от ляшского врача в ту пору, когда учился в Варшаве. Как приведут к нему больного, он его сперва усердно осматривает. И кару налагает на него в зависимости от силы безумия. Там у нас в больнице разные бочки с водой. Если больной не совсем свихнулся, его сажают в воду по пояс. Если свихнулся больше, сажают по грудь. Тех, кто совсем лишился ума, держат в воде по самую шею. Привязывают и держат. Если человек начинает исцеляться, его переводят в бочку, где воды поменьше. Так было и со мной, княжич. Сперва держали меня в воде по шею, потом — по колено. Потом я совсем пришел в разум и теперь, благодарение господу, хожу на свободе и помогаю другим. И дошел до нашей обители слух, что сей юноша, сынок конюшего Ждера, стреляет из лука так, что ни один воин не может с ним сравниться.
