Юзеф Крашевский - Болеславцы
С этими словами епископ указал на землю, как бы пригибая к ней чью-то высокомерную главу.
Все молчали. Епископ не продолжил речи, а вместо него стал говорить второй Старжа.
— Так, отче милостивый, заступитесь за христиан против язычников, которым потакает король. Земские люди, рыцарство, старейшие, присутствующие здесь мужи, все мы для него не что иное, как заурядные холопы. У всех королей бывала рада, а он знать ее не хочет. Пригоршнями бросает золото и нам, и черни, но никогда не скажет ласкового слова. Доступа к нему нет, иначе как на коленях, да ползком, отбивая головой поклоны. Отнять у нашего брата жизнь, имущество и честь, для него сущая безделица…
И, обратившись к стоявшему невдалеке низкорослому мужчине, Старжа продолжал, указывая пальцем:
— Ваших он, вот, любит. Каневы у него в почете; болеславцев больше всего из вашего рода… да, ваших… ваших… ваших…
Канева, тот маленький лысый человечек, на которого напал Старжа, ощетинился и резко обрушился на говорившего:
— Вы же видите, что я, хоть и одной крови с болеславцами, а держусь с вами; я здесь, а не там. Не все Каневы, значит, с ним. А если есть такие, которые полезли к нему в дворню, да подлизываются, то при чем здесь род?
— А при том, — перебил Старжа, — что ваших там больше, чем других; да, ваших: Мщуевичей, из рода Мщуя, Якушовецких ваших родственников. Отчего там нет моих, или чьих-либо других?
— Как Бог свят, — вскипятился разъяренный Канева, — не только наши трутся там около него: есть и Шренявы, Дружины…
— А больше всего ваших! — гневно повторил Топор.
— Каждый отвечает только за себя, — вмешался, усмиряя ссору, епископ, — виноват не род, а люди.
Старый Канева отошел, пылая гневом и бросая вокруг сверкающие взгляды.
— Брат мой епископом в Вроцлаве,[5] — крикнул он, уходя, — что ж, по-вашему, он также виноват?
— Виноваты все, потакающие самодурству короля, — настаивал Топор, — если бы не эти его пособники, ему бы не справиться со всеми нами; не будь Канев, Шреняв, Дружин, он не осмелился бы посягать на нас.
— Не было бы их, были бы русские и печенеги, от которых не было бы слаще, — донесся из толпы голос непримиримого Каневы.
— Хуже не было бы, — вспылил Топор, — терпеть от вражеской руки безделица; нет горшей погибели, как от руки своих.
— Ни они не виноваты, ни другие, — вмешался Долива, до; того стоявший молча, опираясь на бердыш, — он виноват: он единственно… Каков пан, таковы и слуги. Не слуги подбирают себе пана, а пан набирает дворню по своему вкусу. Он и виноват…
— Он виноват, он… — стали с готовностью повторять кругом слова Доливы, — он виноват!
— Успокойтесь, успокойтесь! — перебил епископ. — Я не покрываю его и не защищаю, а стараюсь только склонить вас к терпению: он, может быть, одумается. Раз я ходил к нему, когда он гневный вернулся из Киева, грозя местью и смертью: ходил напрасно… но пойду опять и ходить не перестану… Если не послушает моих советов и увещаний и станет хуже, чем есть, тогда посмотрим, что делать…
Так-то старался епископ склонить к долготерпению и умеренности распаленные сердца и головы. Но, вместо умиротворения, собравшаяся толпа людей, в которой каждый носился с своим горем, чем дальше, тем меньше была склонна к повиновению, раздражалась и бурлила.
Гневные вспышки учащались, и обида за близких и родных разжигала сердца.
Мстислав, созвавший земских людей, стоял, угрюмо глядя в землю.
— Преподобный отче, — сказал он, наконец, — приказывайте и поступайте по желанию. Долгонько мы терпели, потерпим и еще; только, если не удастся вам склонить его добром, и слово не подействует, то мы должны будем подумать о себе и принять меры.
Он окинул глазами толпу собравшихся, ища единомышленников. Много рук протянулось ему навстречу, много сверкнуло ответных взглядов, и с разных сторон раздались голоса:
— Пойдем с тобой!
— Встанем за тебя горой!
Епископ, видя, что уже наступила ночь, потому что речи с перерывами и выкриками отняли немало времени, в последний раз возвысил голос:
— Умоляю вас, — сказал он, — ради вашего же блага, не горячитесь и не идите напролом. Отдайте ваше дело в мои руки: не пожалею ни жизни, ни здоровья, а исполню свой пастырский долг. Пойду к нему со словом истины, без страха: пусть услышит от меня всю правду. И я помазанник, как он… его ровня! А могущество церкви, от имени которой я приду к нему, превыше всякой королевской власти…
Говоря это, епископ гордо и с глубокой верой в свои силы глядел в лицо собравшимся, а те молча преклонились перед ним. Потом, после нескольких слов, взывавших к терпению и спокойствию, он шепнул Мстиславу, что пора ехать.
Осенив присутствовавших знамением креста, причем стоявшие ближе целовали ему руки, епископ вышел из круга. Видя, что пастырь готовится уехать, старейшие собрались проводить его. Он пошел по направлению к полянке, по бокам его шли два священнослужителя, а сзади толпа старейшин. Молодежь же, забежав вперед, подвела коня и готовилась подсадить епископа в седло.
Месяц высоко взошел над лесом, ночь была ясная, спокойная и светлая, почти как день, потому что недалеко было до весеннего рассвета. Рядом с епископом шли Топор, Старжа, Долива, двое Шреняв и старый Белина, к которым напоследок еще раз обратился епископ со словами увещания, когда шумевшая толпа осталась позади.
— Не подобает бросать в толпу необдуманные речи, — молвил он, — они разносятся далеко, из уст в уста, и раньше времени гудят набатом… Дело скверное… но… если бы уж окончательно утратилась надежда на лучшие времена… что вы предпримете?
Топор долго молчал, унылый, потом махнул рукой и поднял голову.
— Отче вселюбезный, — сказал он, — деды мои хранили верность Пястам, а какая была им за то награда? И, вообще, нам всем, что дали Пясты?.. Мы сами Пясты, знаем их не со вчера: у них в роду либо богатыри, либо расслабленные или изверги… И почему бы не поискать нам другого царственного рода?
Его смелые речи наложили печать на уста остальных: все с опаскою посматривали друг на друга, как бы читая друг у друга в мыслях.
— Мешко, — продолжал Топор, — в конце концов наполовину онемечился. Казимира вырастил немцы. Болько обрусел, хочет править нами по русскому обычаю. Разве не сумеем мы сыскать себе другого пана, как не раз уже бывало?
Епископ положил руку на плечо говорившего, и Топор умолк, смотря ему в глаза.
— Не торопитесь держать такие речи, — сказал епископ, — они опасны и могут вызвать смуту.
— Потому-то я и воздержался от них там, — продолжал Топор, — но исповедаюсь в них перед вами, отче, зная, что вы в силе у королевы Свитавы при чешском дворе. Пусть они возьмут нас, как раз уже случилось, и правят нами, как своими чехами. В единении с ними мы будем силой, с которой придется считаться даже кесарю.
Епископ впился в него взглядом.
— Безвременны такие разглагольствования, — сказал он, — правда, я глубоко уважаю сестру нашего короля, Свитаву, а супруг ее благоволит ко мне; но мы еще не дожили до необходимости искать другого пана и иного государства. Еще не время.
— Король не станет лучше, а скорее хуже… особенно, когда им овладеет гнев, — шепнул Долива.
На этом разговор окончился. Епископ подошел к коню, которого держали ему наготове; старшие подсадили его, поцеловали руку и медленно, в задумчивости, вернулись в круг.
После отъезда епископа, присутствие которого сдерживало страсти, в кругу поднялось бурное волнение; против короля раздались необузданные речи… Однако до согласованного обсуждения вопроса дело не дошло. Когда руководителя не стало, все разбрелись по кучкам: ратные люди, земские люди, молодежь, выделились в особые круги. А Мстислав слонялся от одних к другим, стараясь залучить хоть кого-нибудь на свою сторону, чтобы выплакать перед ним собственное горе. Подвернулись Сокол Дрыя и Бенько из Ку-рова, оба его старинные друзья. Их он отвел на сторону.
Другие, видя, что из совещания ничего не выйдет, стали подумывать о возвращении домой ранее, чем взойдет солнце. А многие, сейчас же после отъезда епископа, разобрали лошадей и, простившись только со своими близкими, рассыпались в разные стороны по лесу.
Мстислав, отойдя с Дрыем и Бенько, уселся с ними в стороне на голой земле. Он не виделся ни с одним из них с тех пор, как у него отняли жену, а потому стал расписывать им свое горе.
— И что вы скажете на эту мою беду? — спросил он, охватывая колени стиснутыми до боли пальцами. — Что вы думаете о ней и обо мне? Мало ль у этого человека было на выбор баб, чтобы позариться на мою единственную?
— Да о чем тут сокрушаться? — спросил Дрыя. — Забудь ту, возьми другую.
— Не могу! Не могу! — крикнул в отчаянии Мстислав. — Я бы плюнул на нее, если бы не то… но она вечно у меня в голове и в сердце… Она была сущее дитя! Невинная и я по сей день люблю ее как зеницу ока…
