Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
— Гильдерик фон Шварцмоор! Объявляю вам, что вы не только клеветник и мерзавец, вы еще к тому же и подлый трус.
Моя короткая, но громкая речь разбудила ведьмочку, она вскочила и испуганной голой кошкой уставилась на нас, словно готовая вцепиться нам в глаза когтями. Гильдерик с минуту размышлял, затем его будто пронзило.
— Что-о-о?! — заорал он, вскакивая на ноги и шаря рукой в поисках меча, но хватаясь не за ту рукоять, которую надо, ибо, как уже было сказано, на нем ничего не было — ни одежды, ни пояса, ни висящего на поясе меча. — Как вы посмели ворваться сюда, когда здесь женщина?.. — Он окинул взором свою ночную гостью и хмыкнул: — Впрочем, это не женщина. Но не важно! Я оскорблен! Где мой меч? Немедленно драться!
— Смею вам напомнить, что поединок между нами должен был состояться при первых лучах зари на песчаной пустоши, куда вы не соизволили явиться, — произнес я, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, настолько смешно выглядели Гильдерик и его случайная подружка.
— Ах вот что! — воскликнул Гильдерик. — Ложь! Мы должны были драться как только солнце хорошенько встанет над землей. Впрочем, я готов проткнуть вас. Зигги! Собирайся, мы идем драться на пустыре с этими щенками.
На всякий случай — вдруг да он снова свалится и уснет — мы решили подождать его на улице около дверей дома. Он появился в сопровождении двух слуг, оруженосца и черноволосой страшилки, с которой у него еще произошел недолгий диспут. Гильдерик уверял, что он ничего ей не должен, поскольку был пьян и ничего не получилось. Мало того, это она ему должна за ночлег. В конце концов, бедную ведьмочку отогнали прочь пинками, и мы отправились на пустырь.
Со стороны трудно было подумать, что наша прогулка носит недружественный характер. Мы с Гильдериком шли рядом, и я слышал, как он то и дело вздыхает и постанывает от похмелья. Меня и самого мутило, но я старался изо всех сил держаться и мысленно повторял Христову молитву, чувствуя, что она помогает мне. Сзади шли наши оруженосцы, и я с возмущением прислушивался к их беседе. Они говорили о ценах, о каких-то бабах, к которым намеревались вместе наведаться, еще о чем-то, совершенно не относящемся к поединку, в котором по всем правилам они должны были драться между собой наравне со своими господами. Особенно меня потрясло, когда Аттила шепотом сказал:
— Ты уж не сердись, если я тебя нечаянно пораню.
— И ты, — отвечал ему Зигги.
Хороши же! Я оглянулся и строго посмотрел Аттиле в его плутовскую рожу, на что тот улыбнулся мне самой ангельской улыбкой. Тут мне подумалось: в общем-то хорошо, что они так договорились, поскольку кольчуга на Аттиле была плохонькая, не то, что на Зигги, да и щит совсем старый. Гильдерик и его оруженосец были экипированы на славу, у Гильдерика даже кольчужные штаны. Прощаясь со мной, отец сказал: «Если ты окажешься хорошим воином, со временем сам справишь себе и хорошие доспехи, и хорошее оружие. А если плохим, ни то, ни другое тебе все равно не понадобятся». Так что шлем, кольчуга и щит были на мне не лучшего качества, но зато меч… Отец отдал мне свой самый лучший меч. Лишь в некоторых местах он был зазубрен, крепкий, длинный, одновременно и легкий, и тяжелый. На рукоятке у него было выгравировано имя, и очень подходящее — «Canorus».note 3
И вот, мы снова пришли на пустырь. По-прежнему стояло чудесное утро, и я не чувствовал горячего желания драться и убивать, в то время, как поют птицы, просыпается летний день, все вокруг ликует и благодарит господа за радость жизни. Лишь после нескольких первых ударов, коими мы с Гильдериком обменялись, меня будто случайно осенило, что мы не балуемся и не просто упражняемся в искусстве владения мечом, что один из нас может убить другого насмерть, и этим убитым вполне могу оказаться я. В ту самую минуту, когда я осознал это, Гильдерик, собравшись с духом, принялся яростно нападать на меня, , нанося мощные удары, щит мой трещал, Канорус пел, и мне приходилось отступать и отступать. Аттила и Зигги махали своими мечами, делая вид, что сражаются друг с другом, но больше стараясь не попасть как-нибудь под наши удары. В какой-то миг я почувствовал, что начинаю терять равновесие, что вот-вот, и я не сумею отбить очередной выпад своего противника, от страха перехватило дыхание, но тотчас я услышал, как тяжело и хрипло дышит Гильдерик, замахиваясь для очередного удара, и это моментально взбодрило меня. Вместо того, чтобы отступить еще немного, я вдруг сам сделал выпад вперед, и Гильдерик ударился локтем в мой щит. Тут я, не теряя времени, принялся осыпать его ударами, и вот уже он стал делать шаги назад, оступился, зашатался и едва не рухнул наземь, но ничего не скажешь — рубака он и впрямь был отличный: согнувшись, он нырнул в меня и еле-еле не попал мечом мне прямо в живот. Снова он атаковал, и снова я принялся отступать, но дыхание его становилось все тяжелее и тяжелее, смрад, как из старой винной бочки, щекотал мне ноздри, и именно это больше всего выводило меня из себя.
Когда Гильдерик упал, я даже не сразу поверил глазам своим. Не помню, как это у меня получилось. Я очень ловко отбежал назад, когда Гильдерик наносил страшной силы удар, щит мой не выдержал, расщепился, меч противника почему-то застрял в нем, я резко дернул на себя, и Гильдерик упал плашмя на землю. Тотчас же я наступил ногой на шею поверженного врага, занес над ним Канорус, немного перевел дыхание и громко произнес:
— Голова твоя отрублена мною, Гильдерик, можешь быть в этом полностью уверен. Но я пришел сюда не убивать тебя, а всего лишь проучить за то, что ты позволяешь говорить мерзости о прекраснейшей в мире женщине. Если ты еще раз осквернишь уста свои клеветой в ее адрес, то голова твоя и впрямь расстанется с телом. Покамест же дарую тебе жизнь.
Ликуя и задыхаясь от собственного великодушия, я соступил с его шеи, вставил меч в ножны и повернулся к своим друзьям. Зигги и Аттила тоже вставили свои мечи в ножны с таким видом, будто только что бились не на жизнь, а на смерть. Вид у моего старикана был такой смешной, что мне вспомнился говорящий петух, и я сказал:
— А все же, сей петушок оказался жестковат, я с трудом…
— Берегись! — крикнуло сразу несколько голосов, я дернулся в сторону и почувствовал, как сталь меча разрубает на плече у меня кольчугу, входит в мою плоть, дробит кости. Я еще успел оглянуться и увидеть, как вновь замахнувшегося на меня Гильдерика схватили Иоганн и Маттиас, затем я стал валиться, очень долго валиться набок, тело мое взлетело параллельно земле, стало легко и тихо, лишь слабая тошнота под ложечкой, я поплыл над деревьями в сторону восхода солнца, низко-низко над землей, глядя в ослепительное, серебристо-зеркальное небо. Я плыл по небу домой, в родной Зегенгейм и в не менее родной Вадьоношхаз, и где-то рядом со мной летела милая босоногая девушка, которая почему-то превратилась в императрицу. Я не видел ее, но очень ясно слышал подле себя ее голос:
— Ах, как я вам завидую, благородный рыцарь! Вы будете присутствовать на браке в Кане Галилейской и увидите Его…
Глава V. Я ВСЕ ЖЕ НЕ ПОПАДАЮ НА БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
Время от времени мне мерещился ее голос, но чаще я слышал горестное бормотание и вздохи Аттилы. Вдруг наступило пробуждение, я открыл глаза и с ужасом пытался несколько минут понять, где я, каково предназначение этих странных форм и игры светотени, с какой целью я тут оказался, кто я вообще такой и кто такие эти симпатичные, но странные существа, склоняющиеся надо мной. Затем будто волной окатило мозг полным перечнем ответов на все поставленные вопросы. Я — в мире, вокруг меня — бытие, я здесь — для того, чтобы жить, я — человек по имени Лунелинк или, если официально, то Людвиг фон Зегенгейм, а эти существа — такие же люди, как я. Вот это, которое постарше, мой оруженосец и хранитель Аттила Газдаг, или, как принято у мадьяр, сперва прозвище, потом имя — Газдаг Аттила. Вот этот, гораздо моложе, моих лет юноша, Иоганн Кальтенбах из Гольштейна. А вот эта девушка…
Новая волна окатила меня, и это была волна чувств, заставившая меня осознать, что в жилах моих течет не рассол и не уксус, как можно было подумать поначалу, когда я только-только очнулся, а живая, горячая кровь. Ко мне подходила, надо мною склонялась, смотрела в мое лицо и, улыбаясь, оповещала весь мир, что я очнулся, девушка, которую я любил всю свою жизнь. Именно так, всю жизнь, ибо за нее я жертвовал жизнью и готов был всегда, до скончания дней своих жертвовать, ведь сердце мое принадлежит ей. Я улыбаюсь ей и шепчу ее чудесное имя, в котором музыка и дыхание Эллады: «Пракседис».
— Он и впрямь ожил, даже помнит, как меня звали до Адельгейды, — радостно рассмеялась моя любимая. — Вот что, благороднейший господин фон Зегенгейм, приказываю вам сейчас молчать и набираться сил. Как только вы сможете вставать и передвигаться, а это произойдет не раньше, чем через несколько дней, тотчас же собирайтесь и выезжайте в Бамберг. Такова моя воля. Надеюсь, вы помните, что я не просто девушка, которая выпросила у вас рыб, а императрица Римской империи.
